Редко бывает так, что святой покровитель города становится его genius loci (гением места). Случилось и сошлось, например, в Первопрестольной: рече Гюрги, и носители вариаций имени Георгий оказались по праву тезоименитства призваны во град с миссиями заступничества, благодеяния и благоустройства, наряду с чудотворцем и страстотерпцем в городской канон были вписаны Долгорукий, Жуков и Лужков. Венеции повезло еще больше: в этом месте приживались, кажется, все гении, которыми оно когда-либо обзаводилось. И если на внешнеполитической арене ими командовал сопровождаемый мощным рыком крылатого льва евангелист Марк, то в смиренных домашних нуждах, как водится, обходились меньшими, человеческих масштабов, авторитетами, самым почитаемым из которых стал святой Рох.
Genius loci
Жизненный путь этого святого сравнительно безвиден – раздал наследство бедным, паломничествовал, болел, исцелял, брошенный в темницу по навету, умер в родном Монпелье – забытый всеми, но смертью никак не мученической. Отчего же Невеста Адриатики, находившаяся в 1485 года в зените своего могущества, так заинтересовалась этим скромным чужеземцем, так вдохновилась идеей учредить в городе его культ, что не побрезговала банальным грабежом (мощи еще не канонизированного Роха были вывезены в Венецию из Монпелье тайно и обманом)? Дело здесь, по-видимому, в редкой для того времени гражданской сознательности, проявленной Рохом и взыскующей срочного внедрения в Лучезарной: обнаружив у себя на бедре чумную язву, святой, дабы не распространять заразу, добровольно удалился из общины и отправился в место безлюдное, уединенное, пустынное. Самоотречение Роха было вознаграждено: ему удалось не только победить недуг молитвой и упованием, но и приобрести – вместе с невосприимчивостью к чуме – дар чудесного ее врачевания. Активно, как бы сейчас сказали, пиаря святого из Монпелье, власти Венеции добивались у несговорчивого населения приятия и даже одобрения революционных санитарно-гигиенических мер, разработанных в республике около этого времени и вошедших в обиход под венецианскими же именами «лазарет» и «карантин».
Царица грозная Чума
Бедствия страшнее чумы Средневековье не знало. Ни трус, ни голод, ни пожар не распространялись с подобной быстротой и не опустошали с подобной яростью. Венеция же, с ее положением на пересечении всех морских путей того времени и торговлей на четыре стороны света, была особенно уязвима. Начиная с рокового 1347 года (с той самой, времен Бокаччо и Петрарки, эпидемии «черной смерти», ополовиневшей население Европы и беспрецедентно пошатнувшей позиции католической церкви), бич сей поражал город с периодичностью в 20-25 лет. В коллективном христианском сознании превалировало восприятие чумы как Божьего наказания за грехи (уже в конце XIII в. в «Золотой легенде» есть сцена видения Св. Доминика, когда на небесах Христос в гневе угрожает чумой людям, преисполненным гордыней, алчностью и прелюбодейством) и методы борьбы с напастью выбирались соответствующие (смиряли себя молитвой и постом, множили покаянные ереси вроде флагелланства, ополчались и низлагали пап и антипап). На этом мракобесно-мистическом фоне превентивные меры венецианцев поражают современным почти прагматизмом. Уже в 1403 году на пустынном, но прекрасно просматриваемом с Пьяцетты лагунном островке Санта Мария ди Назарет был заложен первый в мире чумной изолятор (слово lazzaretto, производное от Nazareth и кстати созвучное имени Лазаря – святого покровителя прокаженных – быстро стало нарицательным во всем Средиземноморье, равно как и понятие изоляции, происходящее от итальянского же isola – остров). А в 1486 году указом дожей из семейства Барбариго в городе была учреждена первая в европейской истории служба санитарного контроля прибывающих в порт товаров и людей. Часовые на Кампаниле св. Марка обязаны были предупреждать санитарный патруль обо всех иностранных судах, направляющихся в лагуну, а патруль в свою очередь препровождал суда к месту обязательного сорокадневного карантина, расположенному у одного из лазаретных островов (и опять ушедшее в народ слово итальянского происхождения: quaranta в переводе с итальянского – сорок).
Идеологическая поддержка радикальных мер нашлась в Библии – до сих пор в музее венецианской таможни можно увидеть доску с текстом из Ветхого завета (Левит, 13), продублированным на пяти языках тогдашней Ойкумены: «Во все дни, доколе на нем язва, он должен быть нечист, нечист он; он должен жить отдельно, вне стана жилище его».
Завсегда с народом
И если карантинные мероприятия в отношении чужеземцев в городе худо-бедно прижились (хотя и не без давления со стороны властей: корыстная Венеция от века отчаянно сопротивлялась всему, что ставило под вопрос удобства ее коммерции, с особым тщанием гася все слухи о завезенной негоциантами заразе; и современность ее не изменила – вспомним Томаса Манна), то в добровольную самоизоляцию инфицированные граждане Лучезарной не спешили удаляться даже под угрозой административных взысканий. Республика тех лет являла собой пример общинного духа, любая изоляция воспринималась венецианцем крайне болезненно («Я буду покупать у вас, продавать вам, ходить с вами, говорить с вами и прочее, но не стану с вами ни есть, ни пить, ни молиться», – именно за это ненавидит христиан Шейлок). В городе, например, совершенно отсутствовала широко распространенная в Европе практика отшельничества, что странно вдвойне – при наличии в лагуне сотен необитаемых, но пригодных для жизни островов. Видимо, экологически-социальная привлекательность спасения такого рода, остро ощущаемая жителем любого другого средневекового города с его антисанитарией, клаустрофобией, скученностью, жизнью друг у друга на головах – теряла свою ценность в естественно поделенной каналами Венеции, где каждый располагал требуемым для личного комфорта индивидуальным пространством. Спасаться венецианцы предпочитали сообща, внося рабочие гроши в своеобразные кассы духовной взаимопомощи, вошедшие в историю под именем скуол или гильдий. Общинность пожертвований немало способствовала преодолению главного экзистенциального страха Средневековья – ужаса перед потусторонней карой за земные прегрешения, особенно серьезного для малоимущих (а потому скромных благотворителей), но не только: принадлежность к уважаемой гильдии была способом приобретения уникальных в слабосословном венецианском обществе социальных отличий.
Светло-светлая и украсно-украшенная
Этим и воспользовались дожи Барбариго, решив сделать вновь учрежденную скуолу святого Роха престижнейшей в городе. Въезд мощей святого в Венецию был обставлен невиданными почестями, семьям щедрых дарителей на гильдию и храм было гарантировано освобождение от налогов и наследуемое право членства, был, наконец, подкорректирован городской архитектурный канон – ни одна церковь, ни один дворец в Венеции не должны были соперничать с гильдией роскошью отделки. Последнее удалось: наряду с собором святого Марка скуола Гранде ди Сан Рокко до сих пор остается единственным в Венеции зданием с полноценным фасадом из полихромного мрамора. Разумеется, не обошлось без борьбы амбиций: полстолетия спустя авторитетнейший венецианский архитектор своего времени, член гильдии Милосердия Господня Якопо Сансовино задался целью построить еще более впечатляющее здание для своего братства. Однако бдительности дожей ему обмануть не удалось: гильдия была задушена налогами и разорена до завершения строительства, Сансовино привлечен к общественным работам на Пьяцетте, а к украшению скуолы святого Роха приступили со свежей мотивацией: вся Италия участвовала в конкурсе на роспись ее интерьеров. Победил Якопо Тинторетто. Результатом его более чем двадцатилетнего труда стала одна из горних вершин мирового изобразительного искусства – «уникальные по густоте гениальности четыре стены» (Г. Джеймс). Обласканную державным и художественным благоволением гильдию осаждали соискатели членства, имущественный ценз при приеме был поднят до немыслимых пределов, и тем не менее путь в скуолу был открыт всем при одном условии: в случае эпидемии следовать примеру святого покровителя – удаляться на острова, ухаживать за больными в лазаретах, хоронить умерших, дезинфицировать зараженные дома и корабли…
Чума не посещала Венецию вот уже более трехсот лет и вряд ли вернется туда в ближайшем будущем. Опустошительные эпидемии, похоже, навсегда стали частью темного европейского прошлого – настолько дальнего, что воспоминание о нем способно приятно щекотать нервы – как картины Брейгеля, как листовский Totentanz. Но культ святого Рока так и не выродился до полной декоративности: до сих пор медики, отправляющиеся в районы, где свирепствуют пандемии, поклоняются его мощам (и, возможно, в последний раз причащаются великой рукотворной красоты в его гильдии). В июне я встретила там международную группу медиков-добровольцев, среди которых были и наши соотечественники, москвичи. Из Венеции они улетали в Конго бороться с эболой.
Галина ГУЖВИНА
