Святая
Преподобномученица великая княгиня Елизавета Федоровна (1864-1918)
Мы не могли начать портреты сестер милосердия ни с кого другого. И не потому даже, что Елизавета Федоровна сама создала (разработала до мелочей, вложила все свои средства и всю свою жизнь) новый для России тип учреждения – обитель милосердия. Но главное – потому, что святость великой княгини сияет чистейшим светом нездешнего мира.
Сияние это ослепляет нас не только отдельными фактами ее подвижничества и мужественно принятым мученическим венцом, но постоянно на всех изливающейся любовью – бесстрашной, деятельной, нескончаемой. Любовью, заставляющей ее просить помиловать убийц горячо любимого мужа и, посещая убийцу в тюрьме, молить его о покаянии. Будучи сестрой императрицы, собственноручно ухаживать за больными из числа самых неимущих, просиживая ночи у их постели. Навещать трущобы Хитровки, куда боялись ходить даже полицейские, чтобы спасать из нищеты и разврата детей, приводя их в созданный ею приют.
В своих письмах Елизавета Федоровна пытается убедить близких, что ее жизнь в созданной ею обители легка и совершенно обычна. Она действительно так считала, и подвиги свои (которые таковыми не признавала) несла спокойно, уверенно и радостно. Что бы ни случилось.
Из писем царю-страстотерпцу Николаю II (1909 г., после открытия Марфо-Мариинской обители)
«…Некоторые не верят, что я сама, без какого-либо влияния извне, решилась на этот шаг; многим кажется, что я взяла неподъемный крест и либо пожалею об этом и сброшу его, либо рухну под его тяжестью. Я же приняла это не как крест, а как дорогу, полную света, которую указал мне Господь после смерти Сергея и стремление к которой уже много-много лет назад появилось в моей душе…
Я была поражена, когда разразилась целая буря: меня пытались удержать, запугать трудностями, и все это с такой любовью и добротой – и с полным непониманием моего характера… И конечно же, я недостойна той безмерной радости, какую мне дает Господь, – идти этим путем, но я буду стараться, и Он, Который есть одна любовь, простит мои ошибки, ведь Он видит, как я хочу служить Ему и /тому, что/ Его. В моей жизни было столько радости, в скорби – столько безграничного утешения, что я жажду хоть частицу этого отдать другим. <.. .>»
Я боюсь, ты подумаешь, что я гордая и самодовольная и чуть не лопаюсь от сознания, будто делаю нечто великое. О, если б ты меня знал лучше… Я знаю, Аликс (домашнее имя императрицы Александры Федоровны. – Ред.) воображает, что я позволяю окружающим называть меня святой, – она так сказала моей графине О<лсуфьевой>. Я – подумать только! Да что я такое? Ничем не лучше, а то и хуже других. Если кто-то говорит глупости и все преувеличивает, чем я виновата? Ведь в лицо мне этого не говорят – знают, что я ненавижу лесть как опасный яд. Я ничего не могу поделать с тем, что меня любят, но ведь и я люблю людей, и они это чувствуют. Я делаю для них что могу и в ответ получаю благодарность, хотя и не должно на это рассчитывать. Ни одной минуты я не думаю, что совершаю подвиг – это радость, я не вижу и не чувствую своих крестов по безмерной милости Божией, которую я и всегда к себе видела. Я жажду отблагодарить Его…»
«…В двух словах о том, как проходит наш день: утром мы вместе молимся, одна из сестер читает в церкви в полвосьмого; в восемь часы и обедня, кто свободен, идет на службу, остальные же ухаживают за больными, или шьют, или еще что… У нас немного больных, так как мы берем пациентов, чтобы на практике учиться лечить разные случаи, о которых идет речь в лекциях докторов, и для начала взяли только легких /больных/, сейчас уже все более и более трудные /случаи/, но, слава Богу, больница наша просторная, светлая, сестры очень преданы своему делу, и больные прекрасно идут на поправку.
В полпервого сестры <...> садятся обедать, а я ем у себя одна – это мне по душе, и, кроме того, я нахожу, что, несмотря на общежитие, некоторая дистанция все же должна быть. В посты, по средам и пятницам у нас подается постное, в другое время сестры едят мясо, молоко, яйца и т. д. Я уже несколько лет не ем мяса, как ты знаешь, у меня все тот же вегетарианский режим, но те, кто к этому не привык, должны есть мясо, особенно при тяжелой работе.
Я касаюсь таких подробностей, потому что людям интересно, как я живу в обители, они не видят нашей жизни и строят догадки, часто совершенно ошибочные; воображение работает, и многие думают, что мы живем на хлебе, воде и каше, суровее, чем в монастыре, – «какая же тяжелая у них жизнь», – тогда как она всего лишь простая и здоровая. <..> Я сплю свои 8 часов, ем с удовольствием, физически чувствую себя удивительно, здоровой и сильной (небольшая простуда, ревматические боли или подагра, от которой страдали все в нашей семье, – от них никуда не денешься). Ты знаешь, у меня никогда не было румяных щек, и всякое глубокое чувство тотчас отражается на моем лице, так что в церкви я часто выгляжу бледной, ведь я, как и вы с Аликс, люблю церковную службу и знаю, какую она доставляет глубокую радость. Я хочу, чтобы вы оба и все-все знали то, о чем я уже много раз говорила и писала: я совершенно покойна, а совершенный покой – это совершенное счастье. Мой дорогой Сергей почиет в Бозе со многими, кого он любил, с теми, кто ушел туда к нему, а мне Господь дал прекрасную работу на этой земле. Исполню ли я ее хорошо или плохо, один Он ведает, но я буду стараться изо всех сил, и я влагаю свою руку в Его и иду, не страшась тех крестов и нападок, которые приуготовил для меня этот мир…»
Из письма сестрам после ареста
«…Я не могу выразить, как я до глубины души тронута, обрадована вашими письмами. Все без исключения вы мне писали, что будете стараться жить так, как я часто с вами об этом говорила. О, как вы теперь будете совершенствоваться в спасении, я уже вижу начало благое, только не падайте духом и не ослабевайте в ваших светлых намерениях, и Господь, Который нас временно разлучил, духовно укрепит. Молитесь за меня, грешную, чтобы я была достойна вернуться к моим деткам… Вы помните, часто я боялась, что вы слишком в моей поддержке находите крепость для жизни, и я вам говорила: «Надо побольше прилепиться к Богу». <...>
Теперь мы все переживаем одно и то же и невольно только у Него находим утешение нести наш общий крест разлуки.
Господь нашел, что нам пора нести Его крест, постараемся быть достойными этой радости. Я думала, что мы, будучи так слабы, не доросли нести большой крест. <...>
«Надеющиеся на Господа обновятся в силе, поднимут крылья, как орлы, потекут и не устают, пойдут и не утомятся» (пр<орок> Исаия) <...>
Благодать Господа моего Иисуса Христа с вами и любовь моя с вами во Христе Иисусе. Аминь».
Основательница профессии
Флоренс Найтингейл (Великобритания, 1820-1910)
Нам кажется естественным, что уход за больными – дело профессионалов. Но всего полтора века назад на эту работу брали женщин без всякой подготовки, причем из самых низов общества – тех, кого больше не брали никуда. Именно Флоренс Найтингейл практически в одиночку взялась изменить ситуацию.
Сама она свое желание служить больным воспринимала как Божий призыв: «Сегодня БОГ призвал меня на свою службу», – написала она в дневнике в 16 лет. В 26 лет, несмотря на протест своей аристократической семьи, Флоренс едет в Германию в общину диаконис. А в 33 года уже руководит больницей для женщин в Лондоне.
Все силы она положила на то, чтобы научить сиделок основным правилам ухода и правильным устройством больниц облегчить положение больных и ускорить их выздоровление. Это она произвела революцию в больничном деле, введя систему подачи горячей воды на каждый этаж больницы, раздачу горячей пищи больным, установив у их постелей звонки для вызова медсестры. Это она во время Крымской войны так переустроила английский госпиталь и систему ухода в нем, что из места смерти, где умирал каждый второй, он стал местом выздоровления (смертность снизилась до 2%). Первая светская сестринская школа, школа для акушерок, служба районных медсестер – все это плоды ее трудов.
Ее книги, особенно знаменитые «Записки об уходе», долгие годы оставались основным учебником для медицинских сестер. Сейчас они остались автопортретом Флоренс Найтингейл – с ее внимательным и проницательным взглядом, истинно английским юмором и любовью к больному человеку.
Из книги Флоренс Найтингейл
«Как нужно ухаживать за больными» («Notes of nursing»)
Из главы «Общие замечания»
«Каждая женщина от природы сиделка – таково убеждение огромного большинства людей. На самом же деле большая часть даже профессиональных сиделок не знает азбуки ухода за больными. Что же касается бабушек, тетушек и маменек, то сплошь и рядом даже в образованных семьях они при уходе за больными творят величайшие несообразности – совершенно противоположное тому, что следовало бы делать.
Нужно строго исследовать то, что обычно называют «принять меры против болезни», т.е. лечиться лекарствами. Если бы врач прописал больному чистый воздух, чистоплотность и пр., то его осмеяли бы и сказали: «он ничего не прописывает». В действительности от приема лекарств и от искусственного лечения вообще никогда нельзя ожидать верного результата… Прием лекарств – дело второстепенное; главное же дело – правильная, гигиеническая обстановка и умелый, разумный уход за больными».
Из главы «О шуме и беспокойстве»
«Шум, наиболее вредный для больного, – тот, который его по тем или иным причинам волнует; при этом сила звуков, которые он слышит, имеет сравнительно небольшое значение. Если, например, по соседству идет какая-нибудь стройка, всегда сопровождаемая громким шумом, то этот последний будет гораздо меньше тревожить больного, чем говор или шепот в соседней комнате, когда больной сознает, что там говорят люди ему близкие.
Возмутительною жестокостью является разговор, ведомый шепотом в самой комнате больного, так как при этом последний неизбежно старается расслышать каждое слово, что стоит ему неимоверных усилий. По тем же причинам никоим образом не следует входить в комнату больного на цыпочках или производить тихо какую-нибудь работу; ходить нужно твердым шагом, но как можно быстрее, и точно так же не стараться уменьшать шум при производимой работе, но заботиться лишь о том, чтобы она была окончена как можно быстрее: сильно заблуждаются те, которые думают, что медлительность и бесшумность являются признаками рационального ухода за больными; напротив, признаками такового является быстрота, причем нужно стараться делать так, чтобы больной мог без малейших усилий по производимому шуму определить, что делается».
Из главы «Заботы о разнообразии»
«По личному опыту каждый человек должен знать, как невыносимо лежать на одном месте и видеть перед собою все ту же стену, не имея возможности посмотреть через окно на улицу. В этом отношении в особенности удручающим образом действует больничная обстановка <...>
Даже опытные сиделки совершенно не заботятся об этом. Сами они не скучают, но больных, им порученных, заставляют томиться в безысходной тоске, считать мух на потолке и изучать трещины штукатурки. Им и в голову не приходит переставить, например, кровать больного так, чтобы он хоть сразу видел входящих и выходящих из комнаты, занять его приятным непродолжительным разговором, обрадовать его какой-нибудь новинкой и т. д.».
Из главы «О сущности ухода за больными вообще»
«Главное искусство сиделки заключается в том, чтобы она умела сразу отгадывать желания больного. К сожалению, очень многие сиделки смешивают свои обязанности с обязанностями прислуги, а больного с мебелью, или вообще с вещью, которую нужно содержать в чистоте и больше ничего. Сиделка скорее должна быть нянею, любящей порученного ее попечению ребенка и понимающей все оттенки его голоса, предупреждающей все его, так сказать, законные требования, умеющей с ним говорить так, что и он ее понимает, хотя еще не умеет говорить. <...>
– Не желаете ли вы чего-нибудь? – спрашивает неразумная сиделка, на что в большинстве случаев серьезно больные отвечают:
– Нет, ничего.
Нужно заметить, что человек действительно больной охотнее перенесет всевозможные лишения, чем примет на себя труд думать о том, чего ему собственно не хватает или в каком отношении уход за ним неудовлетворителен.
К чему каждодневно повторять одни и те же вопросы: «Вы, может быть, чаю хотите?» или: «Не желаете теперь скушать ваш бульон?» и т. п. Ведь ответы на эти вопросы заранее известны, а между тем они только раздражают больного.
Вообще сиделка должна отличаться молчаливостью и сдержанностью; сиделки-болтуньи и сплетницы мало пригодны. Чем солиднее сиделка, тем лучше. Болезнь – дело очень серьезное, и потому легкомысленное отношение к нему непростительно. Но прежде всего – нужно любить дело ухаживания за больными, иначе лучше избрать другой род деятельности».
Начальница
Екатерина Михайловна Бакунина (1812-1894)
Первые в России общины сестер милосердия создавались главным образом из желания помочь русскому солдату. Крымская и Русско-турецкая войны привели многих женщин из самых знатных семей во фронтовые госпитали – переполненные ранеными, неустроенные.
Многое здесь зависело от таланта настоятельницы общины, от ее умения организовать работу. Екатерина Бакунина и была такой выдающейся настоятельницей Крестовоздвиженской общины. Она не только сама ухаживала за ранеными в севастопольском и других военных госпиталях, но и умела справляться с тяжелыми фронтовыми проблемами: нехваткой медикаментов, равнодушием военных чиновников, недобросовестным отношением сестер к своим обязанностям… Известный хирург Н.И. Пирогов, главный врач Крестовоздвиженской общины, писал о Екатерине Михайловне: «Чем более встречала она препятствий на своем пути самозабвения, тем более выказывала она ревности и энергии».
Почти 20 лет спустя после обороны Севастополя Бакунина участвует и в Русско-турецкой войне (хотя ей было уже 65 лет), приняв начальство над отрядами Красного Креста и госпиталями от Тифлиса до Александрополя. Скончалась Бакунина в возрасте 82 лет, до последних дней продолжая ухаживать за больными в устроенной ею в собственном имении больнице для крестьян.
В ее воспоминаниях честно и подробно рассказано о военном быте времен Крымской войны, в частности – о транспортировке раненых с фронта.
Из книги «Воспоминания сестры милосердия Крестовоздвиженской общины»
«…На этот раз мы остановились у маленькой деревни Любомировки, и то мы до нее добрались далеко за полночь. Так было темно, что подводчики по замерзлой земле ощупью отыскивали дорогу. Каково это больным!
Только утром я пошла посмотреть больных.
…Вошла в избу, битком набитую нашими больными. Я принесла чулки, вязаные варежки, и вот со всех сторон начали кричать: «Дай, матушка, один чулок, у меня ведь только одна нога!» – «А мне на обе, да у меня одна рука, в портянки в два часа не обулся». – «Дай мне на правую руку!» – «Вот кстати, а мне на левую!» – «И мне на левую!» – «И мне тоже!»
– Да неужто не найдется кому на правую? – кричит один, смеясь. – У кого правая рука? Говорите!
Раздав безруким, я пошла отыскивать по телегам безногих. В нашем транспорте 80 ампутированных и 20 со сложными переломами. <...>
Выехали мы в 10 часов, и опять оба транспорта вместе. Что за ужасная была дорога! – вся покрыта одной сплошной, донельзя скользкой льдиной, и лошади беспрестанно падают; так и видишь, как шесть, десять и даже больше лошадей лежат распростертые, и усиленные удары и помощь нескольких людей заставляют их с трудом подняться на ноги. И по этой-то узкой и скользкой дороге надо то спускаться, то подниматься на гору. Мы беспрестанно должны были отстегивать уносных лошадей, чтобы наш неловкий форейтор не попал под них.
…Слава Богу, вот деревня; но это не Меловая, куда мы едем, – до нее еще верста. Некоторые подводчики и больные бегут к офицеру, прося его остаться тут, так как лошади совершенно пристали. Опять горки и косогоры, но, слава Богу, доехали. <...>
На другой день опять то же, только переход был в 18 верст, и мы приехали в 5 часов. Тут была дневка. <...> Но вот что было ужасно: больные помещены тесно; кроме того, почти во всякой хате по нескольку человек больных хозяев. Грустно, тяжело! Мы пошли ходить из хаты в хату. Скользко, холодно! (Я потом узнала, что в этот день было 26° мороза). В одной хате больные жалуются, что померзли, а в другой – что отбились от своего десятка и не знают, как бы пообедать.
Тут встретился нам подводчик, рослый мужчина; он горько плачет: у него из восьми лошадей осталось только четыре.
Взошли мы в хату, где собрались самые слабые. Глядя на них, ясно было видно, что вряд ли мы довезем их до следующей станции. Ужасно видеть умирающего и на постели, но знать, что в последние минуты его будут трясти на подводе в мороз – страшная, ужасная необходимость! Умерших мы можем оставлять, но умирающих должны везти. Сердце ноет, как об этом подумаешь, и молишь Бога, чтобы скорей до отъезда прекратились их страдания!.. <...>
Наконец пошли мы к доктору и офицеру. Первый в горе, говорит нам: «Мы всех людей переморозим!»
А офицер совсем растерялся. «Что я буду делать, – говорит он, – у меня хлеба для людей только на один день. И лошади нейдут, надо их перековать, а у подводчиков не достанет денег, если будем дневать часто. Боже мой! лучше бы я лежал в жестокой горячке, чем быть с этим транспортом! Мы ведь не доедем до Екатеринослава!» А у самого слезы на глазах.
– Полноте так унывать! Авось Бог поможет! – а я сама готова была расплакаться.
Потом мы опять идем по больным, и так проходит длинный, бесконечный день. <...>
Было у меня все это время сильное, пламенное желание: 10 декабря – день, в который я надела крест*, год тому назад, – быть в церкви и отслужить благодарственный молебен. Я никак не надеялась, что это желание исполнится…
Как мне ясно и теперь видится эта маленькая церковь без купола и колокольни, а над тесовой крышей только крест блестит розовым сиянием заката… Когда мы вошли, шла вечерня. Потом я просила священника отслужить благодарственный молебен. Как я молилась, как благодарила Господа за то, что могла хоть не лепту, а миллионную часть лепты вложить в великое общее дело! Как я просила Бога простить мне все, что я сделала в продолжение этого года против данного мной обета, благодарила за свои силы, за свое здоровье!..»
Фронтовая сестра
Юлия Петровна Вревская (1841-1878)
Баронесса Юлия Вревская – одна из многих сестер милосердия, погибших, исполняя свой долг.
В 18 лет Юлия Вревская осталась вдовой прославленного генерала барона Ипполита Вревского, начальника Владикавказского военного округа (он был смертельно ранен при штурме чеченского аула). Переехав в Петербург, она становится фрейлиной императрицы Марии Александровны. Современники пишут о Вревской как об одной из первых петербургских красавиц и бесконечно добром человеке. «Никогда эта женщина не сказала ни о ком ничего дурного и у себя не позволяла никому злословить, а, напротив, всегда и в каждом старалась выдвинуть его хорошие стороны», – вспоминает писатель граф В.А. Соллогуб. Близким своим другом считал Вревскую И.С. Тургенев.
Когда в 1877 году Россия объявила войну Турции, Юлия Вревская на свои средства собирает санитарный отряд из 22 сестер и отправляется в Болгарию сестрой милосердия.
По письмам Вревской с войны можно судить о суровых условиях жизни медсестер и опасностях, которым они подвергались. Тем не менее Юлия Петровна отказывается от законного двухмесячного отпуска, чтобы поехать в госпиталь в местечко Бялу, где не хватало медсестер. Там 24 января 1878 года она умирает, заразившись тяжелой формой сыпного тифа от сумасшедшего солдата, за которым ухаживала. На ее смерть И.С. Тургенев написал знаменитое стихотворение в прозе «Памяти Ю.П. Вревской», вошедшее в школьные хрестоматии. В Болгарии Юлия Вревская считается народной героиней.
Письма Ю.П. Вревской с войны
27 ноября 1877 года – И.С. Тургеневу
«Родной и дорогой мой Иван Сергеевич. Наконец-то, кажется, буйная моя головушка нашла себе пристанище, я в Болгарии, в передовом отряде сестер. До Фратешт я доехала железной дорогой, но во Фратештах уже увидела я непроходимую грязь, наших сеструшек (как нас называют солдаты) в длинных сапогах, живущих в наскоро сколоченной избе, внутри выбитой соломой и холстом вместо штукатурки. Тут уже лишения, труд и война настоящая, щи и скверный кусок мяса, редко вымытое белье и транспорт с ранеными на телегах. Мое сердце екнуло, и вспомнилось мне мое детство и былой Кавказ.
Мне было много хлопот выбраться далее, так как не хотелось принимать услуги любезных спутников разнокалиберного военного люда. Господь выручил меня, на мое счастье, подоспел транспорт из Белой, и я, забравшись в фургон, под покровительством урядника, казака и кучера двинулась по торным дорогам к Дунаю. <...> Дунай – белая речонка, невзрачная в этом месте. На следующий день атака турок 14 ноября была направлена на этот пункт, и я издали видела бомбардировку из Журжева, и грохот орудий долетел до меня. Дороги тут ужасны, грязь невылазная. Я ночевала в болгарской деревне… Как я только нашла себе избу для ночлега, ко мне явились два солдатика, узнавшие, что приехала сестра; они предложили мне свое покровительство; было трогательно видеть, как наперерыв и совершенно бескорыстно они покоили меня, достали все, что можно было достать, расспрашивали про Россию и новости, просидели со мною весь вечер, повели меня на болгарские посиделки, где девушки и женихи чистят кукурузу. <.. .>
Меня приняли отлично, угостили цериком (бобами с перцем, кукурузой и вином) и уложили на покой, т.е. предоставили мне половину довольно чистой каморки. На другой половине улеглась моя хозяйка с ребятишками. Я, конечно, не спала всю ночь от дыма и волнения, тем более что с 4 часов утра хозяйка зажгла лучину и стала прясть, а хозяин, закурив трубку, сел напротив моей постели на корточки и не спускал с меня глаз. Обязанная совершить свой туалет в виду всей добродушной семьи, я, сердитая и почти немытая, уселась в свой фургон, напутствуемая пожеланиями здравия. В нескольких местах мне пришлось переправляться через реку вброд и проезжать турецкие деревни оставшихся тут турок.
Белая – красиво расположенное местечко, но до невероятности грязное. Я живу тут в болгарской хижине, но самостоятельно. Пол у меня – земляной, и потолок на четверть выше моей головы; мне прислуживает болгарский мальчик, т. е. чистит мои большие сапоги и приносит воду, мету я свою комнату сама, всякая роскошь тут далека, питаюсь консервами и чаем, сплю на носилках раненого и на сене. Всякое утро мне приходится ходить за три версты в 48-й госпиталь, куда я временно прикомандирована, там лежат раненые в калмыцких кибитках и мазанках. На 400 человек нас пять сестер, раненые все очень тяжелые. Бывают частые операции, на которых я тоже присутствую, мы перевязываем, кормим после больных и возвращаемся домой в 7 часов в телеге Красного Креста. <...< Я получила на днях позволение быть на перевязочном пункте; если будет дело, - это была моя мечта, и я очень буду счастлива, если мне это удастся. У нас все только и речь, что о турках и наступлении на Тырново и пр. Я часто не сплю ночи напролет, прислушиваясь к шуму на улице, и поджидаю турок. <...>
Иду ужинать, прощайте, дорогой Иван Сергеевич, – и как Вы можете прожить всю жизнь все на одном месте? Во всяком случае, дай Бог Вам спокойствия и счастья.
Преданная Ваша сестра Юлия».
5 декабря, Обретеник – сестре Н.П. Вревской
«Вот я и достигла моего задушевного желания и была на перевязочном пункте, т. е. в деле. Дали тут знать в Белую, что турки шевелятся, я не имела права ехать с сестрами, так как я не прикомандирована к отряду, но считаюсь в отпуску. Мне достали таратайку, и я особо приехала в Обретеник, деревушку, где живут постоянно две сестры при лазарете – это в 12 верстах от Белой. На следующий день ничего не было, и Щербатов уехал с двумя сестрами. Две другие остались, и я тоже.
30-го в 8 часов утра в 10 верстах началось дело при Мечке. Мы были на самом передовом пункте, но, конечно, в овраге. Я видела издали летящие снаряды, т. е. дым, и к нам беспрестанно привозили по 2-3 человека окровавленных солдат и офицеров. Двоих привезли с раздробленными ногами, и им тут же сделали ампутацию их; один из них уже умер. Сцены были ужасные и потрясающие – мы, конечно, были все в опасности и весь день до глубокой ночи все делали перевязки, нас было всего три сестры, другие не успели приехать. Раненых в этот день на разных пунктах было 600 вместе с убитыми; раны почти все тяжелые, и многие из них уже умерли. Победа осталась за нами, как тебе известно. К нам привезли много раненых турок, и нам приходилось их перевязывать; у иных по 11 ран. Я так усовершенствовалась в перевязках, что даже на днях вырезала пулю сама и вчера была ассистентом при двух ампутациях. Дела эти дни пропасть у нас, по многу раненых увозят из сараев, где они тут разложены в полевых лазаретах…»
31 декабря, Белая – Н.П. Вревской
«Я уже писала тебе, что тут слишком много дела, чтобы можно было решиться оставить; все меня тут привязывает, интересует; труд слишком мне по сердцу и меня не утомляет, а о болезнях Бог ведает. Тут я подвержена эпидемиям меньше, чем в другом месте. Все тут дорого, я живу на свой счет, малейшая вещь тут на вес золота… <...> Я весь день в больнице. В приемном покое бывает от 70-78 больных. Теперь мне дали одного сумасшедшего солдата, он очень страдает, его едва привязали к кровати в сумасшедшей рубахе, его едва укротили пять человек, но все бедный мечется. Так мне его жаль, я его кормлю, он меня узнает (это был тифозный больной, от которого, по словам очевидцев, и заразилась Ю.П. Вревская – ред).»
