Сначала чувствуешь только боль. Еще вину. Особенно если смерть неожиданная, болезнь стремительная.
Моя мама перешла из бытия в небытие за месяц. Инфаркт, скорая, две недели в реанимации, а после реанимации – две недели дома.
Мы, дурачки, тогда не поняли: как это из реанимации – сразу домой, а не в палату? Разве так бывает? Мозг полностью блокировал некоторые мысли и страшные слова. Нет, нет, не знаем, не про нас, с мамой такого не будет, все будет хорошо. И все друзья так говорят. Вот и врачи по телефону сказали, что «состояние стабильное». Нет, не так? «Стабильно тяжелое»? Но ведь главное – стабильное!
В реанимацию нас не пускали: в больнице тогда был карантин по гриппу. Последний раз в жизни я говорила с мамой за день до того, как ее увезли. Ее прооперировали – и две недели мы не могли ее увидеть и услышать, только звонили в реанимацию. А через две недели я приехала из Москвы забирать маму. Она была в полусидячем положении, с кучей трубок, и не открывала глаза. Я стала звать, кричать: «Мама, мамочка!!!» Но глаза так и не открылись.
Так ее и выписали, с частью трубок, без сознания. И мы устроили в квартире настоящий полевой госпиталь, который проработал ровно две недели.
Боль и вина. Мы сделали не все и не так. Нельзя было соглашаться на эту безумную выписку, надо было жаловаться! И зря мы отменили ей те уколы, всё могло бы быть по-другому. А в те последние дни – почему, почему я не сидела и не гладила ее руки, когда оставалось время? Или гладила?.. От недосыпа все смешалось, отдыхали мы только когда выходили в аптеку.
Очень много вины. И много боли.
В первое время после похорон я приходила на Литургию – и как будто держала маму за руку. Сама она в церковь практически не ходила, а так вот – я ее приводила.
Тогда еще я помнила мамины руки, кожей помнила. Я чувствовала, что держу маму за руку, как девочку, и мы стоим с ней вместе перед Богом.
Но потом, дней через сорок, а то и раньше, это ощущение ушло. Как будто истаяла мамина рука в моей руке. И пришла тоска от невозможности физически обнять, увидеть, услышать голос в телефонной трубке, всегда обеспокоенный: «Доченька, ну как вы там, родненькие?..»
Потом пришла апатия. Зачем вообще это все? Зачем суетиться, растить детей, выбирать платья, читать книги, строить какие-то отношения? Смерть придет и все заберет, перечеркнет, уничтожит. Все зря. Это была не «мамина смерть», а вообще – смерть. Она заползла и стала хозяйничать в жизни. И дыра в сердце разрасталась.
Но постепенно, незаметно в душе происходит работа. Происходит как будто без твоего участия. Дыра затягивается, а боль, вина, горе переплавляются в любовь, любовь, любовь.
Приходит Бог и говорит: вот твоя мама, вот ваша любовь. Что ты плачешь?
И в какой-то момент ты начинаешь чувствовать, что мама радуется твоему новому платью, успехам внучки, твоей радости.
Постепенно после маминой смерти память наполняется – жизнью. И мама там сразу – вся: и из твоего детства, и в последние годы.
Там, в памяти, уже не только то, над чем плачешь, но и то, за что благодаришь, чем восхищаешься, чему улыбаешься.
Например, то, как мама с моим старшим братом (ему тогда было лет девять) несли с базара селедку, сочиняя про нее стишки. И как дома их рассказывали, захлебываясь от смеха: «Была ивася – и кончилась вся». А я ужасно завидовала, что все было без меня.
Как мама долго припоминала нам с братом свой позор, когда для школьной стенгазеты к 8 марта я принесла мамино фото. Мы выбрали его с братом: мама с вязанием, в домашнем халате, нога на ногу, заразительно смеется. Рядом на стенгазете были снимки из фотоателье: нарядные мамы в бусах. Конечно же, наша мама была там самая красивая.
Как брат приходил уже из университета и кричал с порога: «Пришел я! И есть хочу!» И мама, грея ужин, кричала в ответ: «Мойте руки оба! Кладу две порции!»
Как она, узнав о моих больших ошибках, ни словом не попрекнула. Не лезла в душу, не расспрашивала, не возмущалась: «Ну как же ты могла?!» Она тогда сказала: «Доченька, мы справимся. Мы тебе поможем».
И как потом, много лет спустя, она приехала ко мне за 800 км, узнав накануне, что я больна и мне срочно нужно в больницу, а с маленькой дочкой в тот момент остаться было некому. «Мама, как хорошо, что были билеты на поезд», – сказала я. «Да что ты, доченька! Да если б их не было, я бы пешком по шпалам дошла! Всю ночь бы шла – и дошла».
Проходит время – и постепенно внутри себя ты добираешься до неоднозначных тем и болезненных точек в отношениях.
Раньше думать их было «нельзя», чтобы ничем не затемнить память о маме. Но в какой-то момент оказывается, что можно примириться за все, в чем мы обе были неправы. И мама распахивает тебе объятия, как бывало при жизни, когда она говорила: «Доченька, прости, я из-за таблеток такая раздражительная. Накричу – а потом сама переживаю».
Удивительное чувство, что примирение после маминой смерти – именно взаимное. Что ваши отношения продолжаются и достигают глубины и высоты, которых совсем не было при жизни.
«Возьми меня в пламя и выжги пустую породу», – поется в одной песне.
Пламенем смерти выжигается «пустая порода» отношений. Остается ценное, бесценное: личность человека, который дал тебе жизнь, и ваша любовь друг к другу.
Нет, мы не идеализируем наших родителей, мы видим близкого человека целиком, со всеми его слабостями и недостатками. Но слабости эти становятся такими неважными, случайными.
Мне кажется, что наше отношение к умершим близким очень похоже на то, как к нам относится Бог, если позволено такое сравнение. В этом отношении много понимания, принятия, прощения и любви.
Фото из семейного альбома. Коллажи Дмитрия Петрова
