Развитие медицинских технологий позволяет вторгаться в святая святых человеческой жизни. Однако врачи делают не только уникальные операции, спасая безнадежно больных, но и вещи совершенно недопустимые, например, меняют человеку пол. До сих пор многие ученые не желают отказаться от безнравственной идеи клонировать человека. Все меньше людей, понимающих, что аборт – не безобидная «процедура», а убийство. Перечень проблем можно продолжать до бесконечности. Все они привели к появлению в медицинских вузах новой дисциплины – биоэтики. Более подробно о причинах появления биоэтики и самых актуальных биоэтических проблемах корреспонденту «Нескучного сада» рассказал диакон Михаил ПЕРШИН, заведующий информационно-издательским сектором Отдела по делам молодежи Русской Православной Церкви, председатель комиссии по духовно-нравственному просвещению и миссионерской работе Всероссийского православного молодежного движения, несколько лет преподающий биоэтику студентам-медикам.
о.Михаил и студенты
— Отец Михаил, если я не ошибаюсь, вы по светской специальности журналист. Как журналист занялся биоэтикой?
— Для меня неожиданным был как раз приход в журналистику. Я поступал на журфак МГУ, не планируя быть журналистом. Предполагалось, что я пойду по стопам отца на физфак (у меня отец — физик, доктор наук), но незадолго до вступительных экзаменов диакон Андрей Кураев (признан в РФ иноагентом) пригласил в создаваемую им группу церковной журналистики. В этом проекте МГУ и Отдела религиозного образования и катехизации меня привлекало то, что помимо журналистики нам обещали фундаментальные курсы философии и православного богословия. За месяц подучил английский и был принят. Но не все мечты организаторов сбылись… Поэтому когда через 2 года открылся Российский православный университет и диакон Андрей стал там деканом философско-богословского факультета, я поступил и туда. Учился параллельно в двух университетах, но ничего не печатал, надеясь служить Церкви не столь публичным образом.
— То есть к окончанию школы Вы уже были верующим православным человеком?
— Да, в последнем классе вернулся в Церковь. В детстве меня крестила бабушка, внучка священника, но родители тогда были нецерковны, и я рос обычным советским школьником. Впрочем, это сейчас я говорю «вернулся», а тогда правда о Боге была для меня движением вперед, обретением, ответом на вопросы, которые ставили передо мной книги и сама жизнь. Мне было очень важно определить для себя самого систему координат. Что такое мир? Бог? дьявол? вечность? грех? Так что мое возвращение можно описать по парадоксальной, но точной формулировке Высоцкого:
Зов предков слыша сквозь затихший гул,
Пошел на зов, — сомненья крались с тылу,
Груз тяжких дум наверх меня тянул,
А крылья плоти вниз влекли, в могилу.
(Мой Гамлет)
Именно так — груз дум тянул наверх, а крылья плоти сволакивали вниз… Но главное, что подводило к церковному порогу, — это вера тех, с кем меня тогда «встретил» Господь. Я вернулся благодаря моему другу-однокласснику, который воцерковился на год раньше (тогда это было принято скрывать, и я долго не мог понять, почему мой сосед по парте начал как бы сиять изнутри; ныне он священник) и отцу Андрею Кураеву, который имел миссионерскую привычку заходить в школы рядом с его домом, а ближайшей была моя… Так что, идя на журфак, я вполне сознательно хотел изучать богословие.
— А в семинарию не было возможности поступить?
— Было даже благословение архимандрита Кирилла (Павлова), на исповедь к которому мне помог попасть отец Андрей, бывший в то время референтом Патриарха. Но мне казалось, что к этому шагу я не готов, да и хотелось в университет. О том, что не послушался, потом жалел, корпя над Руссо и российской революционной журналистикой. А после 3-его курса журфака мне посчастливилось выбраться к отцу Николаю Гурьянову на остров Залит. «Ну, — думаю, — узнает, где учусь, вздует, и правильно сделает — в те годы пользы от СМИ явно не было… — и пошлет в монастырь…» Летом 1996 года о. Николай еще выходил из своего домика и принимал в садике. Признаюсь ему, что учусь на журфаке МГУ. А он неожиданно: «Это нужно Церкви». И благословляет. «Вот ведь! — думаю, — ладно, все равно папарацци из меня не выйдет, только диплом получу».
Но в том же 1996 году в российских школах начали вводить сексуальное просвещение. По мнению юристов, то, чем «просветители» пичкали детей, подпадало под статьи 135 и 242 УК РФ о «развратных действиях» и «распространении порнографических материалов». Внедрялись эти программы по, простите, «безопасному сексу» на деньги фонда народонаселения ООН, занимающегося сокращением рождаемости в Азии и Африке. Рождаемость в России посчитали слишком высокой, поэтому выбрали 16 школ со всей страны в качестве полигонов (правда, в исламских регионах внедрять побоялись), пообещали свозить директоров в Голландию за опытом, те, увы, соблазнились и стали реализовывать программы, с 1-го класса обучающие детей всевозможным извращениям и отклонениям. Где-то в декабре 1996 года священник Алексий Уминский говорит мне: «Миша, смотри, что творится, надо писать!» Естественно, у меня не было никакого желания лезть в эту грязь. Пошел к духовнику. Сказал, что отец Алексий советует, а я не хочу. И слышу в ответ: «Это нужно Церкви. Тебя учили, давай». Так я начал печататься. Вначале в газете «Радонеж», затем в других изданиях.
Трагизм ситуации был в массовом равнодушии – на всю страну лишь несколько десятков человек высказались против подзаконного развращения школьников. В Госдуме была попытка принять Федеральный Закона «О правовых основах биоэтики и гарантиях ее обеспечения», разработанный депутатами Государственной Думы В.Ф. Шараповым и В.И. Давиденко. Будь он принят, на программах секспросвета можно было бы поставить крест. Поэтому все мы, как могли, отстаивали этот Закон. К сожалению, ему не дали дойти даже до первого чтения. Но благодаря публицистике я попал в поле зрения специалистов, занимающихся биоэтикой профессионально. К тому времени позади уже был журфак и IV курс Российского православного университета, я поступил в аспирантуру философского факультета МГУ. Меня пригласили в один из мединститутов провести несколько встреч со студентами, затем были выступления в регионах. После того, как в 2000 году был образован Отдел по делам молодежи Русской Православной Церкви, я, по благословению архиепископа Костромского и Галичского Александра, председателя Отдела, возглавил комиссию по духовно-нравственному просвещению и миссионерской работе Всероссийского православного молодежного движения. Таким образом, уже восьмой год преподаю биоэтику в одном из вузов Москвы, езжу, когда приглашают, с лекциями по России.
Надо сказать, что впоследствии диплом семинарии я-таки получил и сейчас учусь на последнем курсе Московской духовной академии.
— Биоэтика как наука возникла в связи с развитием медицинских технологий?
— Это только одна из причин. И не самая главная. Новые технологии не требуют специальной этики. Прогресс (пусть и не такой стремительный) был всегда, а биоэтика возникает только во второй половине XX века. Термин «биоэтика» ввел в оборот в 1971 году американский ученый Ван Ренселлер Поттер. К тому времени были утрачены нравственные традиции, произошел переход от абсолютных ценностей, самоочевидных еще в начале столетия, к ценностному плюрализму, к тому, что «все относительно». Если, например, еще в 1940-е годы в Европе нельзя было сильнее оскорбить врача, чем предположив, что он способен на аборт (это описано в детективе Честертона «Удивительное убежище»), то менее чем через полвека в той или иной степени убийство нерожденных было легализовано в Швеции (1946), Англии (1967), Франции (1979), США (1973), Италии (1978), Испании (1978), Нидерландах (1981), Норвегии (1978).
Таким образом, в тех 50% стран мира, где аборты теперь разрешены, была по сути дела усечена клятва Гиппократа, из нее изъяты слова «я не вручу никакой женщине абортивного пессария» (а в Голландии сейчас изъяли также «Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла»). В России это произошло еще в 1920 году — большевики разрушали насильно все традиции, в том числе и медицинскую этику, а на Западе во второй половине прошлого века традиции разрушались «естественным» путем. Сегодня у нас нет гарантий, что врачи в поликлинике придерживаются христианских ценностей. В женских консультациях Москвы редки случаи, когда бы любой женщине на любом сроке беременности не предлагали подумать об аборте, считая это для нее лучшим выходом. Всё перевернулось с ног на голову. В этом главная причина появления биоэтики. Нужно вернуть медицине утраченную нравственную традицию, но уже усилием мысли.
Отход многих врачей от христианской этики поставил под сомнение доминировавший в медицине со времен средневековья патернализм. По этой модели, описанной Парацельсом, взаимоотношения врача и пациента уподоблялись попечению священника о духовных чадах; отсюда название (от лат. pater — отец). Врач для пациента был не только специалистом, но и нравственным образцом, поэтому пациент полностью доверял ему и старался выполнить все его предписания. В христианской цивилизации это, несомненно, идеальная форма. Но пример фашистской Германии показал, насколько опасен патернализм, если врач чужд христианской морали. Известны случаи, когда фашистские врачи с улыбкой ставили эксперименты над детьми и с улыбкой же умерщвляли их. Вот почему в новой, бесчеловечной реальности XX века люди вынуждены формулировать законы, защищающие пациентов от врачей. Такие нормы заложил Нюрнбергский кодекс 1947 года, принятый Международным Военным Трибуналом на основании материалов медицинских исследований с опытами на человеке в нацистской Германии. Свое развитие они получили в Хельсинской (1976) и Лиссабонской (1981) декларациях, в новой концепции информированного согласия, согласно которой врач и пациент – партнеры в диагнозе и прогнозе болезни. Как ни абсурдна идея «защиты пациента от врача», увы, в наше время такие законы необходимы. И это вторая причина появления биоэтики.
Третья причина — сексуальная революция. Открытие антибиотиков и развитие репродуктивных технологий разделили брак и деторождение. Благодаря лекарствам, позволяющим справляться с венерическими заболеваниями (страх перед которыми ранее был сдерживающим фактором), а также благодаря «средствам», позволяющим получать удовольствие от супружеской жизни, не рождая детей, участились случаи бесплодия, и, как следствие, экстракорпорального оплодотворения. Это тянет за собой новые и новые проблемы.
Все эти моральные и технологические перемены привели к тому, что сам человек (как вид) оказался под угрозой. Биоэтика призвана защитить человека. В нее входит много дисциплин как медицинских, так и гуманитарных: этика, философия, экология, антропология.
— Вы считаете, что врачи должны быть этичней людей других профессий?
— Этичность никому не помешает, она красит человека. Но не в каждой профессии неэтичность до такой степени вредна. Например, строитель может как угодно относиться к бетону, к кирпичу, важно, чтобы дом стоял. Уже животновод должен заботиться о своих питомцах. Ну а в работе врача этика является стержнем. Об этом говорит вся традиционная медицина, начиная с Гиппократа. Вот почему, врач вне этики — это нонсенс, это врач вне профессии. Сейчас мы наблюдаем переход от идеи милосердия, служения больному к идее обеспечения и поддержания здоровья. Я имею в виду не первичную профилактику (ее-то как раз нужно совершенствовать), а воинствующий гедонизм. Когда весь смысл жизни человека сводится к удовольствиям и наслаждениям, обессмысливается жизнь людей, здоровье которых не позволяет эти наслаждения получать. И тогда задачи медицины сводятся к следующей альтернативе: либо вернуть человеку здоровье, либо, если это невозможно, «помочь» ему уйти из жизни. Отсюда и рождаются идеи аборта (понятно, что ребенку с детским церебральным параличом доступны не все детские радости и удовольствия) и эвтаназии. Вот чтобы избежать такого вырождения медицины, нужен курс биоэтики.
— А это обязательный предмет во всех медицинских вузах?
— Да, без зачета по биоэтике диплом медику не выдадут. Кафедры в российских вузах пока в процессе становления, сами же подходы в биоэтике бывают разные, есть и в ней свои либералы, сторонники аборта и эвтаназии. Поэтому наша задача, по возможности, добиться качества учебного процесса. Правда, в тех регионах, где я бывал, все кафедры так или иначе ориентированы на традиционные ценности – христианские или светские, но в высшем смысле гуманистические. В этом огромная заслуга доктора философских наук Ирины Васильевны Силуяновой – пионера российской биоэтики и одновременно человека глубокой нравственной культуры. Ее книги стали базовыми учебниками практически во всех вузах России. И здесь надо также выразить благодарность ректору Московского государственного медицинского университета Владимиру Никитичу Ярыгину, поддерживающему исследования кафедры, которую возглавляет И.В. Силуянова. Но при этом есть, к примеру, и книги реаниматолога из Петрозаводска Анатолия Зильбера, пропагандирующие эвтаназию. Надеюсь, люди просто не понимают, что рекомендуют. В этой связи напомню, что 45-я статья Основ законодательства РФ об охране здоровья граждан запрещает так называемую «эвтаназию» в любой форме.
— Отец Михаил, а как студенты относятся к этому предмету?
— По-разному. Часто они просто, что называется, не в теме, поэтому первая реакция – любопытство. Бывают дискуссии, какие-то вещи не принимают. На мой взгляд, очень важно, что у студентов есть возможность поспорить об этике врачевания во время учебы. Продумав эти вопросы, они смогут избежать ошибок, когда выйдут из аудиторий к больным. Помните, Раскольников проверял, тварь он дрожащая или право имеет? Начитался революционных теорий и решил их проверить. Проверил – убил старушку, а потом до него доходит: «Я не старушонку, я себя убил». Федор Михайлович гениально показал, что есть вещи, которые кажутся теоретическими изысками, но если человек проверит их на практике, то окажется в безвыходной ситуации.
Подобная история произошла однажды с врачом, который отключил поддерживающую аппаратуру у своей родственницы, находившейся в диабетической коме. Престарелая женщина была почти безнадежна, врач посчитал своим долгом лишить ее жизни, чтобы никого не обременять. Однако вскоре понял, что он сделал. И вот много лет, как он мучается, но изменить ничего уже нельзя.
Есть особые грехи, которые ложатся на совесть неизбывной тяжестью. Так многие священники говорят о том, что самое трудное в их служении — исповедывать убийц, которые не осознавали, что же они делают. Речь идет о матерях, совершивших аборт, и врачах, «помогавших» им в этом. Потом эти люди прозрели, но было уже поздно. Одна из задач духовника — помочь скорбящей душе, но как утешить ту, что погубила своего ребенка при посредстве врача?
Некоторые вещи необратимы. Переступая заповедь «не убий», врач не просто отрекается от своего призвания. Он в чем-то главном перестает быть человеком. Поэтому, когда биоэтика пытается уберечь студентов от таких ситуаций, она заботится не только о пациентах, но и о врачах.
А каким открытием стал курс биоэтики для иностранных студентов! Открытием не этики, а России. В Москве учатся студенты из нехристианских стран: Ирана, Китая, Индии, Малайзии. И как оказалось, там с этикой гораздо лучше, чем в отказавшейся от христианства Европе. В Индии абортов почти нет, один на тысячи беременностей. Законом они разрешены, но считаются позором. То же самое в Китае, несмотря на государственную политику сокращения рождаемости. Зачастую именно на занятиях по биоэтике ребята узнают, что и в России есть люди, считающие аборт убийством. В рамках своих (пусть неверных) представлений о мироздании (а среди них есть практикующие индуисты, буддисты, правоверные мусульмане) они руководствуются высшим нравственным законом. С другой стороны, наш предмет позволяет говорить с представителями нехристианских стран о корнях этики — о Православии, о русской культуре. Специально для них на Крутицком Патриаршем Подворье мы открыли факультативный семинар «Духовно-нравственная культура России». Ведем его по-английски. Мне помогают студенты и аспиранты МГУ, МГИМО и педагогических вузов. Наши иностранцы открывают для себя подлинную Россию: оказывается, это – не страна братков и скинхедов, но страна великой и древней культуры… Мы не пытаемся воцерковить этих ребят, но хотим, чтобы они узнали Русь изнутри, увидели глазами тех, кто ее создавал и вымаливал. А пойдут ли они дальше, зависит от Бога.
— А российские студенты воцерковляются благодаря вашему курсу?
— Задача курса – не воцерковить студентов, а ознакомить их с проблематикой, с разными точками зрения. И когда в ходе занятий вскрывается логика этики, тогда выявляется, что либерализм – это не более чем редукция, сведение традиционной нравственной антропологии только к материи, только к удовольствиям, а человек в его реальности гораздо глубже. Кто увидит за этим объемом информации первооснову, тот поймет, что медицина может стать путем общения с Богом, подвигом, и пойдет путем святителя Луки (Войно-Ясенецкого). Думаю, что любой человек, всерьез задумавшийся об этике, задумается и о себе, и о вечности, а значит, станет хоть чуть-чуть ближе к Богу.
Поэтому, прежде всего, я надеюсь на то, что в ходе занятий студенты не станут дальше от христианства, чем были до. Между прочим, это означает, что вопросы веры никак не влияют на получение зачета. Критерий один — овладеть знаниями в объеме программы, утвержденной Минздравом.
Во-вторых, не настаивая на принятии студентами высокой этики христианства, я все же надеюсь на то, что для них это словосочетание перестанет быть иероглифом, само пространство нравственных смыслов будет освоено, и они смогут найти опору в сознательной церковной жизни, если им это станет необходимо. Мир этики Рублева и Достоевского будет ими обжит.
— Но ведь наверняка попадаются закоренелые скептики, не относящиеся к биоэтике как к предмету всерьез?
— Есть и такие студенты, и это нормально. Никому, а тем более в 18-20 лет, не нравится, когда его прессуют и строят. Моя задача – показать, что мы не навязываем новую идеологию, а пытаемся научить разбираться в существующих идеологиях. Принимая зачет, я не требую, чтобы студенты разделяли мою точку зрения. Бывает, студент на зачете начинает разговор с того, что он сторонник традиционной биоэтики. Я радуюсь, но прошу его изложить аргументы либералов. Как преподавателя меня интересуют не взгляды студента, но то, как он освоил материал (все этические позиции) и может выстроить свою систему аргументации. Конечно, хотелось бы, чтобы вместе со знаниями люди обретали прочность. Есть у человека внутренняя опора – никакая идеология его не сломает. И в фашистской Германии были врачи, принявшие смерть, но отказавшиеся делать бесчеловечные опыты. И если вдруг очередной приказ Минздрава будет противоречить этике, врач должен суметь сразу это распознать и поступать по совести согласно нравственному закону.
— И многие ли ваши студенты способны на это?
— Вряд ли нам удается изменить сознание всех студентов. Наши занятия как зерна: мы их стараемся сеять, а когда они взойдут, время покажет. Массового обращения студентов к традиционным ценностям не происходит, но почти все после зачета благодарят за то, что эти вещи были проговорены, что они их продумали, прочитали соответствующие книги.
— Интересно, о чем чаще всего спрашивают студенты на занятиях?
— Как ни странно, очень многие спрашивают, есть ли Бог, и насколько это всерьез. Им важно понять, что это не просто информация (пусть нужная и важная для общего развития), но преподаватель отвечает за свои слова. На самом деле студенты устали от бесконечных игр массовой культуры (медийных, виртуальных и прочих постмодернистских), и часто их цинизм — это просто способ защиты от этих игр. И они рады видеть, что есть люди, которые относятся к истине всерьез и готовы аргументировать свою точку зрения.
Конечно, постоянно спрашивают про аборты – для многих это, увы, личный опыт. Часто девчонки именно поэтому отстаивают аборты. Покаяние им, бедолагам, пока неведомо, но хотелось бы надеяться, что, защищая аборты, они вынуждены будут задуматься и начнут переосмыслять содеянное. А многие студенты именно после семинаров говорят, что в своей жизни на аборт не пойдут. Одно это, быть может, оправдывает само существование курса биоэтики.
— А как светские студенты реагируют на человека в рясе?
— Как хоббиты в книге Толкиeна — на Гэндальфа: все думали, что он сгинул, а он вот, живой. Вообще, отмечу, с каждым годом уменьшаются антицерковные настроения. Еще 8 лет назад любой довод против абортов воспринимали как мракобесие, чем и возмущались. Сегодня, как мы говорили, споры об абортах продолжаются, но при этом гораздо меньше вульгарного медицинского материализма. И именно поэтому каждый, кто преподает в светском вузе, должен понимать, какая на нем лежит ответственность. Мы призваны доносить истину, опираясь не на авторитет Церкви (для студентов его нет), а на материал школьной и медицинской программы, светскую этику, современную культуру, в которой надо научиться находить и ценить оазисы милосердия. Поэтому я выступаю в рясе лишь там, куда меня в ней приглашают. Для аргументации нравственной позиции авторитет рясы не необходим, да и Кант бы этого не одобрил. Но так или иначе, а через эти внецерковные очевидности можно показать, что нравственные нормы сами по себе еще недостаточны для того, чтобы окрылить человека высшей радостью, что этика, по слову преподобного Серафима Саровского, – всего лишь средство для стяжания благодати Святого Духа.
Более того, иногда студенты могут то, что не под силу преподавателю даже в рясе (ведь ему за это, в конце концов, деньги платят). Так однажды на семинаре в Саратове один студент встал и рассказал: «Нас в семье 8 детей, мать заставляли сделать аборт, она не сделала, теперь у меня есть маленькая сестренка!» Его слова весомее любых моих теоретизирований…
— Приходилось ли вам обсуждать биоэтику не со студентами, а с опытными врачами?
— Да. Их убеждают прагматические аргументы. Скажем, многие врачи в России – сторонники эвтаназии. Приходится объяснять, что за лоббированием эвтаназии стоят финансовые интересы. Какие? Направление пациента на эвтаназию означает перевод из реанимации в морг. Деньги, которые были бы затрачены на его спасение (а реаниматология – одна из самых дорогих медицинских областей), сохраняются для страховых компаний или госбюджета. Кроме того, тормозится развитие медицины. В борьбе за жизнь, казалось бы, безнадежных больных накапливаются знания, опыт, помогающие решать эти проблемы в будущем. Без малого 200 лет назад врачи не смогли спасти раненного в живот Пушкина. Если бы тогда в мировой практике практиковалась эвтаназия, то и сегодня никто бы не умел лечить такие раны. Итогом легализации эвтаназии в России станет безработица врачей-реаниматологов, врачей-ученых и — сверхприбыли страховых компаний. Медицинский прогресс остановится.
После таких аргументов большинство задумывается, а многие меняют свое отношение к эвтаназии.
— Аргументы, безусловно, убедительные, но, как вы правильно отметили, чисто прагматические. Этика здесь ни при чем. А как относятся невоцерковленные врачи к самой биоэтике?
— Как и студенты, по-разному. Многие прямо говорят: «Что вы лезете с вашей этикой в нашу медицину? Пациентов волнует моя квалификация, а не мои этические установки». А бывает, что при знакомстве с биоэтикой врач радикально меняет свои взгляды. Например, гинеколог перестает делать аборты. Некоторые же врачи спорят, отстаивают свою позицию. Значит, их эта тема задевает.
— Но, наверное, и среди православных врачей есть разногласия в тех или иных вопросах биоэтики?
— Есть. В июне в Санкт-Петербурге проходила конференция «Церковь и медицина», на которой заведующая кафедрой биоэтики Петербургской педиатрической академии Галина Львовна Микиртичан привела данные социологического исследования. Выяснилось, что и среди воцерковленных врачей есть сторонники аборта, эвтаназии, евгеники, экстракорпорального оплодотворения. Это только на первый взгляд удивительно. Многие из них только недавно начали воцерковляться. Должно пройти время, чтобы воцерковилось и сознание. Конечно, если врач будет последователен в выбранном пути, он со временем обязательно примет «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви».
— Не все спорные вопросы прописаны в социальной концепции. Как поступать верующему врачу, сталкивающемуся на практике с такой проблемой?
— Думаю, что надо обращаться в специальный Церковно-общественный совет по биомедицинской этике Московского Патриархата, искать ответы. Да, не на все вопросы сразу можно найти ответ. Тем более нужно такие вопросы обсуждать. Пора биоэтике переходить от императивов к онтологии, то есть от альтернативы «можно-нельзя» к представлениям о реальности человека. Как устроен мир? В чем смысл жизни? Что такое смерть? Поняв это, человек поймет и то, почему аборт – убийство. Нам надо донести это до сознания врачей, будущих матерей, еще не задумывавшихся о Боге. Чтобы люди могли увидеть в зародыше человеческую жизнь, призванную к вечности. Наши врачи – это замечательные специалисты и люди, а отнюдь не упертые мясники, как их иногда пытаются изображать. Есть и наша вина в том, что мы не всегда находим слова, доходящие до их сердец.
На упомянутой конференции в Петербурге один из круглых столов был посвящен проблеме экстракорпорального оплодотворения. Некоторые участники говорили о недопустимости крещения детей, зачатых в пробирке. Это ошибка. Церковь изначально стояла на том, что каким бы образом ни пришел человек в мир, это именно человек, образ Божий. Мы против такого зачатия, как и против клонирования человека. Но если мир преступит эту грань (мы должны сделать все, чтобы не преступил), мы не имеем права лишить благодати крещения жертв этих экспериментов, обреченных на инвалидность. Надо отметить, что аргументы против клонирования вполне медицинские: все без исключения клонированные животные имели те или иные патологии. Точно также детишки, рожденные в результате экстракорпорального оплодотворения, гораздо чаще имеют невропатологическую симптоматику. Значит, ставя из каких-либо соображений подобные опыты, ученые обрекают появляющихся людей на страдания. И это не ошибка природы, это сознательные действия. Но неужели вы полагаете, что, отказывая «пробирочным» или, не дай Бог, «клонированным» детям в крещении, мы хоть одного родителя или «ученого» убедим отказаться от такого деторождения? Надо не детям в крещении отказывать, а менять сознание людей – родителей и врачей. И за это тоже ответственна биоэтика.
— Отец Михаил, экстракорпоральное оплодотворение плохо не только потому, что рождаются больные дети (хотя этого достаточно, чтобы от него отказаться)?
— Оно не просто плохо, оно бесчеловечно. Эмбрионов получается больше, чем имплантируется в материнскую утробу. Оставшиеся замораживают, чтобы потом можно было «помочь» женщине еще раз забеременеть, не стимулируя ее при помощи гормональных препаратов. При замораживании до половины погибает, не говоря уже о том, что далеко не всегда матери принимают решение рожать своих «отмороженных» детей. И они хранятся в криоконсервации десятилетиями, никому не нужные, брошенные. До разморозки, когда все они погибнут. Тем самым эта технология запрограммирована на уничтожение человеческой жизни. Эмбрионы, безусловно, люди. Если считать иначе, то и аборт допустим. На том же круглом столе много спорили о возможности крещения эмбрионов. И в отличие от возражений против крещения рожденных (хоть и таким способом) детей, против крещения эмбрионов есть резонные аргументы. Во-первых, на ранней стадии развития эмбрион может раздвоиться и даже растроиться, так появляются близнецы. Во-вторых, крещение предполагает свободный выбор человека (за младенца дают обеты восприемники). Общецерковного мнения по этому вопросу нет, но мне трудно понять, как можно крестить эмбрион. Другое дело, что имело бы смысл определить, в качестве пастырских рекомендаций, покаянное правило тем, кто допустил появление «бесхозных» и невостребованных человеческих жизней. Понимаю, что многих читателей шокирует само обсуждение такой темы на страницах православного издания. Но разве могут православные люди «прятаться» от актуальных проблем? Да, тема неприятная, не христиане создали проблему, но она есть. В мире сейчас более миллиона замороженных эмбрионов!
— А правда ли, что неимплантированные эмбрионы используются для испытания и производства лекарств?
— И для лекарств, и для косметики, и как источник стволовых клеток. Пока полулегально. Но уже есть несколько актов Минздрава по легализации этой практики. Ошибочность этого еще и в том, что стволовые клетки можно получать не только из эмбрионов, но и из пуповинной крови. Кроме того, стволовые клетки есть у каждого человека, их надо научиться находить и правильно использовать. Эти технологии сложнее, но, например, в США уже 6 лет успешно осваиваются. А все потому, что президент Буш прекратил госбюджетное финансирование программ по использованию эмбриональных стволовых клеток. В результате — серия открытий в американской медицине, выход к совершенно новым, но при этом вполне приемлемым технологиям. Этика стимулирует развитие науки, а попытки пойти бесчеловечным путем приводят к стагнации.
— Вы говорили, надо сделать всё от нас зависящее, чтобы не допустить клонирование человека. А зависит ли уже что-то от нас? Может быть, как это ни печально, клонирование – неотвратимый процесс?
— А разговаривали бы мы с вами сегодня, если бы люди полвека назад согласились, что неотвратима ядерная война? Как видите, зло отвратимо. После испытания водородной бомбы на Новой Земле ядерная волна трижды (!) обошла земной шар, и все поняли: если воевать таким оружием, останутся только крысы. И переориентировали прогресс, перейдя от истребления жизни на земле к обеспечению безопасности — придумали мониторинг, заблокировали дальнейшие испытания. Так же нужно отнестись к клонированию человека. Это сложная технология (не менее опасная для будущего, чем ядерное оружие), и развитым странам нетрудно держать ее под контролем.
Беседовал Леонид ВИНОГРАДОВ
