Дмитрий Борисович ЛОМОНОСОВ — едва ли не старейший блоггер в мире, ему 86 лет. В своем Живом журнале он пишет о войне, о жизни в эвакуации, плену… Предлагаем познакомиться с некоторыми его воспоминаниями.
18 лет
22 ноября 1942 мне исполнилось 18 лет. Купил на рынке сдобную лепёшку и кусочек сливочного масла. Запивая кипятком, съел под воспоминания о том, как в еще недалёком детстве в Болшево мама устраивала настоящий приём для моих сверстников – соседей и школьных приятелей, уставив стол редкими в те годы яствами: сосиски и буженина, языковая колбаса и торт, вместе с приготовленными ею домашними блюдами – особенным образом жареная картошка, шаньги и рыбный пирог, в который была запечена упакованная в целлофан серебряная монета: кому достанется, будет счастлив в текущем году.
Непривычно тяжелые и голодные дни существования в Казани усугублялись еще и переживаниями, связанными с общей обстановкой очередной военной катастрофы в стране: тяжелейшие бои в районе Сталинграда, умирающий от голода Ленинград…
Не нравился мне очень популярный тогда казахский 100-летний аксакал народный певец-акын Джамбул, потому что безудержно восхвалял достоинства великого вождя всех народов. Но впечатление от опубликованного в газетах его стихотворения «Ленинградцы – дети мои» сохранилось в памяти. Я не запомнил слов, но запечатлелась в памяти боль и сострадание, содержавшиеся в них.
У меня и моих соратников родственники либо остались в оккупированном Ростове, либо скитались где-то в эвакуации; беспокойство о их судьбе тревожило беспрерывно.
И, тем не менее, какие-то изменения к лучшему незаметно накапливались. Продвижение вглубь России германских войск либо замедлилось, либо остановилось, а на северном Кавказе в районе Орджоникидзе (Владикавказ) Красной Армией был нанесен успешный контрудар, о котором почему-то мало вспоминают историки Отечественной войны. Может быть, по масштабам и последствиям он был несопоставим со Сталинградской битвой, но, как мне кажется, имел большое психологическое значение, будучи первым военным успехом после начала наступления германских войск 1942 года.
Изнурительный труд и поиски пропитания отнимали почти все время, однако я находил возможность изредка посещать кино и даже был однажды на спектакле «Фронт» Корнейчука, который был поставлен моими земляками – Ростовским театром им. Горького, находившимся в Казани в эвакуации. После войны артисты театра во главе с Ю. Завадским перешли в состав труппы театра им. Моссовета.
Этот спектакль был по тем временам весьма знаменательным. В нем содержалась казавшаяся необычно смелой критика действий высшего военного командования Красной Армии, не сумевшего отказаться от догматических штампов – стратегии и тактики, заимствованных из опыта Первой Мировой и Гражданской войны. Любопытно, что ни на сайте театра им. Моссовета, ни на сайте ростовского театра им. М. Горького не упоминаются события военного времени и деятельность труппы театра в Казани, хотя в репертуаре театра спектакль «Фронт» с Мордвиновым в роли генерала Огнева указан.
Запомнились кинофильмы, которые удалось посмотреть:
– «Концерт фронту». Дуэт О. Лепешинская и В. Чабукиани, Утёсов – «Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет…», Михайлов (Застольная Бетховена), Козловский, Барсова…
– «Три мушкетёра»». Американский музыкальный фильм – пародия, в котором мушкетёры – повара, а Д’Артаньян – герой-любовник, комичные трюки, отдалённо напоминающие о сюжете известного романа. Сюжет примитивен, но музыка очень мелодичная, долго помнились серенада Д’Артаньяна и трио поваров-мушкетёров.
– Новые похождения Швейка. Нечто вроде сказки, порождённой ненавистью к Гитлеру и жаждой мести за совершенные им преступления. Швейк (Борис Тенин) после ряда удивительных приключений получает возможность расправиться с Гитлером (Мартинсон), осуществляет эту возможность. Мысленно обращается к тете (Раневская), которая говорит ему – «Мало!». Он спасает Гитлера из безнадёжного положения, за что получает от него очередной орден. И так несколько раз, пока Гитлер не оказывается в звериной клетке в зоопарке.
Февраль 1943 года. Сообщение Совинформбюро о победе под Сталинградом, кадры кинохроники, которую показывали на заводе с помощью кинопередвижки прямо в цехах: развалины города, митинг на площади среди руин, брошенная немецкая военная техника, уходящая за горизонт колонна немецких военнопленных. Полные торжества статьи в газетах. Всё это создавала впечатление о наступившем переломе в войне.
В середине февраля пришли первые письма из освобождённого Ростова.
Через родственников своих соратников узнал, что семья сестры моего отца, которая приютила меня после ареста мамы в 1937 году, погибла во время оккупации.
Это известие, наряду с накопившимися за последние месяцы усталостью и истощением физических и моральных сил, привело меня к решению отказаться от брони и уйти на фронт: «будь что будет», может быть убьют, но не всех же убивают…
Не без труда добился на заводе отмены брони, получил справку об освобождении в техникуме и явился в военкомат. Получил повестку, продал на рынке продовольственные карточки на март и 13-го марта явился «с вещами» на пересыльный пункт.
Начался новый этап моей жизни.
Морские бригады
– И шо ты трясэшься, як матрос на кобыле! – орал на меня, только начавшего осваивать искусство верховой езды, помкомвзвод в ковровском запасном кавалерийском полку, вредный был мужик, но конник отменный. Я принимал как должное его раздражение: никак не получалось у меня «облегчаться», попадая в такт бега коня при езде рысью, «облегчаться» – приподниматься в стременах через конский шаг, амортизируя удары о седло. Не видел лишь смысла в том, почему именно «моряк на кобыле». Вероятно, в глазах потомственного казака моряк на коне выглядит карикатурно. А мне моряки представлялись особенно героическим «элитным», как теперь говорят, родом войск.
Это впечатление сложилось еще в 1941 году в прифронтовом Ростове.
Настроение жителей города близко к пораженческому: за 4 месяца германские войска «прошагали» от Бреста до Таганрога, который пал 17 октября. Явственно доносятся звуки артиллерийской канонады, фронт в 60 км по берегам реки Миус. В сводках Информбюро названия подмосковных городов, Тула почти в полном окружении, Ленинград отрезан от страны. Оккупированы Белоруссия и почти вся Украина.
Ростов, в котором объявлено осадное положение, наполнен войсками. По улицам проходят маршевые колонны только что мобилизованных старших возрастов и 18-летних мальчишек. Довольно уныло звучат довоенные строевые песни:
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед,
Чтобы с боя взять Приморье
Белой армии оплот…
Или унаследованные с времен гражданской войны:
…На разведку он ходил
Все начальству доносил.
Э-эх, красный герой,
На разведку боевой…
И только что появившаяся строевая песня с трагическим оттенком:
Белоруссия родная, Украина золотая,
Ваше счастье молодое
Мы стальными штыками оградим.
Иногда проходили части, только что снятые с передовой, этим было уже не до песен: изможденные лица, драные испачканные осенней грязью шинели, у некоторых повязки.
Недалеко от моего дома (он уцелел во время войны) на углу Почтового переулка и главной улицы города – Энгельса (горожане привычно называли ее «Садовая») в здании одного из факультетов Университета разместилась эвакуированная из Одессы часть военно-морского училища. Своим бравым видом, слаженностью строя, отточенностью строевого шага, красивой аккуратной формой, вооруженные новыми винтовками СВТ с кинжальными штыками, моряки привлекали к себе внимание прохожих. И пели они замечательно, явно не только уступая требованию командира «Запевай!», а с удовольствием и со вкусом.
Строй моряков еще далеко, в двух-трех кварталах, а уже доносится залихватская песня:
Запевала «Распустила Дуня косы,
А за нею все матросы!
Хор «Э-э-эх, Дуня, Дуня-я!
Дуня – ягодка моя!»
Вблизи импровизированной казармы репертуар менялся. Вероятно, считалось, что фривольным песням здесь не место:
«Эх, махорочка, махорка, породнились мы с тобой.
Вдаль глядят дозоры зорко. Мы готовы в бой!
Мы готовы в бой!»
Прошло более 60 лет, а у меня перед глазами, как наяву эта картина – строй бравых веселых, несмотря на мрачную обстановку в прифронтовом Ростове, молодых парней в черных бушлатах с развивающимися ленточками бескозырок.
И вот в как-то в конце октября или в начале ноября, проходя по дороге в техникум мимо казармы моряков, я увидел там у входа вместо флотского часового пожилого красноармейца в буденновке и старой шинели с трехлинейкой у ноги. Моряков куда-то отправили.
По слухам, распространявшимся в городе, источником которых были многочисленные раненые, прибывавшие с близкой передовой в госпитали, бригаду военно-морских курсантов «бросили» на ликвидацию одного из плацдармов на левом берегу реки Миус, захваченного немцами. На рано выпавшем в том году снегу черные бушлаты моряков делали их отличными мишенями, и почти все они полегли под шквальным минометно-пулеметным огнем противника.
«Миус-фронт» – это название хорошо известно германским военным историкам. Почти 2 месяца здесь в 1941 году оборонялись, защищая Ростов, войска Красной Армии. И, уже после Сталинграда и освобождения Ростова 10 февраля и до середины августа 1943-го, здесь снова проходила линия фронта. И снова здесь принимали участие морские бригады. Считается, что здесь погибли более 140 тысяч бойцов и командиров Красной Армии, включая десятки тысяч моряков.
Как и на других местах былых сражений, здесь до сих пор лежат кости неопознанных и незахороненных участников боев. Немногочисленные энтузиасты поисковых отрядов Ростовской области и прилегающих районов Украины, практически не получая государственной поддержки, занимаются поиском, опознанием, перезахоронением погибших с установкой памятных знаков.
Морские бригады принимали участие в боях на самых ответственных участках фронтов Отечественной войны, и их особенные отвага, мужество и самоотверженность стали легендой.
В 1941 году моряки участвовали в боях в своей привычной морской форме, не соответствующей элементарным требованиям маскировки. В дальнейшем их стали переодевать в пехотную форму, но они умудрялись сохранить или тельняшку, которую, застиранную и много раз чиненную, носили под нательной солдатской рубахой, или флотский ремень с пряжкой-якорем.
Вот еще одна, почти забытая песня бойцов морских бригад:
Эх, моя тельняшка фронтовая,
Частые полоски на груди,
Белые, как пена штормовая,
Синие, как море впереди.
Ветер дует с норда или с веста,
Но едва доходит до тебя,
Сразу затихает – и ни с места,
Вот как защищаешь ты, любя.
Эх, тельняшка,
Матросская рубашка,
Ты зимой и летом хороша.
Знать, недаром
Бушует пожаром
Под тобою морская душа.
А когда деремся мы на суше,
Вдалеке от моря своего,
В новых гимнастерках чуть потуже,
В остальном же, право, ничего,
Ничего, что форма не такая,
Что не льются ленты позади, –
Все равно душа у нас морская
И, как встарь, тельняшки на груди!
Чем можно объяснить выдающиеся боевые качества бойцов морских бригад?
Рискуя вполне обоснованно быть обвиненным в дилетантизме, выскажу несколько соображений, порожденных собственными наблюдениями и многочисленными беседами со сверстниками-ветеранами.
Огромную, иногда и решающую роль в боевой обстановке играла личность и поведение командира. Флотские командиры морских бригад формировались службой на боевых кораблях. Там судьба командира и экипажа тесно связаны: гибель в бою корабля – гибель и экипажа и его командира. И, оказавшись на суше, эти командиры сохранили усвоенные ими правила поведения в бою. Они не гнали в бой своих подчиненных, как пехотные комбаты и командующие полками, а вели их. С другой стороны, рядовые матросы и старшины привыкли полностью доверять своим командирам, от профессиональности и мужества которых зависела их жизнь.
Известны случаи, когда моряки отказывались подчиняться назначенным командовать ими пехотным командирам.
В 1943 году в пересыльном пункте в Раменском встретился мне земляк-ростовчанин, поступивший после госпиталя, он и рассказал о таком событии. Вместо раненного флотского командира батальона морской бригады был назначен командовать строевой офицер, начавший наводить свои порядки привычными ему методами: матерщиной, угрозами и беспричинными понуканиями. Батальон строем явился к штабу полка с требованием отозвать назначенного командира, заменив его флотским из состава офицеров части. Кончилось скандалом: батальон был расформирован, зачинщики отправлены под трибунал, остальные, в том числе и мой земляк, – в штрафные роты, в составе такой роты он был ранен в бою и попал в госпиталь, расположенный под Москвой.
Предполагаю, флотские командиры были более образованными, нежели пехотные: корабельная служба требовала специальных знаний и инженерной подготовки. Это, в свою очередь, придавало им авторитета.
Корабельная служба формировала особые свойства «флотского характера». Постоянное пребывание в ограниченном пространстве корабля и в тесном матросском кубрике требовало проявления взаимной терпимости и формировало особый «моряцкий» характер. Его черты: – спаянность морского братства («братишки»), готовность придти на помощь «своему» в любой обстановке («полундра»);
– особенная лихость, бравада, раскованность с элементами показной приблатненности;
– убежденность в превосходстве своего рода войск.
Эти черты прослеживаются в литературе довоенных и военных лет (Л. Соболев, Новиков-Прибой, В. Вишневский). Легко они различаются в довоенном фильме «Мы из Кронштадта».
Мне кажется, что немалую роль играют методы формирования морских бригад по сравнению с другими родами войск. Моряки, направляемые флотом для участия в боях на суше, составляли подразделения, спаянные совместной службой на кораблях. Их возрастной состав был примерно одинаков. Пополнения сухопутных войск поступали из запасных полков и пересыльных пунктов маршевыми ротами, состав которых формировался случайным образом из людей, ранее никогда вместе не служивших, относившихся к разным возрастным категориям: призывники старших возрастов и только что достигшие призывного возраста, поступившие из госпиталей бывалые фронтовики.
Вероятно, определенное влияние оказывал и образовательный уровень моряков. Как правило, он был значительно выше, чем в других родах войск: служба на боевых кораблях, связанная с обслуживанием сложной техники, требовала минимального уровня общеобразовательной подготовки. Значительная же часть красноармейцев в стрелковых дивизиях, в лучшем случае, окончили начальную школу (школа первой ступени – три класса), церковно-приходские школы или курсы «ликбеза», были и совсем неграмотные крестьяне.
Полагаю, специалисты-историки найдут, чем дополнить мои «дилетантские» соображения. Такова «ода» старого кавалериста соратникам – морякам.
Поясню также. Я сознательно не применяю термины «офицер» и «солдат», введенные в обращение вслед за погонами, в 1943 году. Я же вспоминаю 1941 год.
Плен
Очередной этап – шталаг IB Хохенштейн. Барак, где предстояло мне находиться длительное время, представлял собой длинное (метров 100-120) и широкое частично врытое в землю здание. Вдоль наружных стен размещались одноэтажные нары, в срединной части – два ряда двухэтажных нар, разделенных решетчатой перегородкой. Средние ряды отделялись от крайних сравнительно широкими проходами. Крайние ряды одноэтажных нар тянулись на всю длину барака, прерываясь лишь там, где находилась «штуба» – отгороженное помещение для старосты, переводчика и помощников старосты. В среднем ряду двойных двухэтажных нар имелись довольно широкие разрывы, там стояли столы и печки из металлических бочек, топившиеся брикетами из угольно-торфяной пыли. В бараке было не холодно, но душно: окна не открывались, а двери, расположенные в торцах, открыть для проветривания было нельзя: мгновенно выдувало все тепло.
Я поселился в крайнем одноэтажном ряду нар, там было просторнее.
Барак считался инвалидным: в нем обитали невыздоровевшие раненые, вроде меня, и полные инвалиды; по этой причине не отправлялись и не возвращались рабочие команды, значит, не было связи с внешним миром и поступления дополнительного пропитания с мест, где работали пленные. Поэтому жители барака постоянно испытывали жестокий голод.
Количество и качество еды – такое же, как и в Холме: баланда с неочищенной картошкой, но дополнительно к утренней пайке хлеба полагался ломтик маргарина, размером поменьше разрезанного вдоль плоскости спичечного коробка. Кроме того, один раз в неделю каждому выдавали пачку табачных корешков (до сих пор ощущаю угрызения совести: некурящий, я выменивал на порцию курева порцию хлеба, позывы голода были сильнее морали).
Распорядок дня определялся, как и ранее, двумя событиями: раздачей и делением хлеба, маргарина и того, что называли чаем, утром и в обед раздачей баланды. Процедура разрезки буханки хлеба на равные порции и разлива баланды с соблюдением одинаковой густоты была столь тщательно разработана, что превращалась в церемониал, он описан на сайте, не буду повторяться за экономией места.
Баланду приносили в баках, которые обычно используют для сбора молока. Для переноски выделялись команды носильщиков: это была очень престижная работа, носильщики, после того, как опорожнялись на кухне котлы, получали возможность выскребать и вылизывать их.
Еще одна особенность здешнего рациона: дважды в неделю баланду готовили не из брюквы, а из низкосортного кормового пшена – могары. Развариваясь, она придавала вареву видимость густоты, значит и сытности. Когда носильщики отправлялись за баландой, их возвращения терпеливо дожидались добровольные наблюдатели. По тому, идет или не идет пар из баков, определяли еще издали – крупяную или овощную несут баланду: если пар идет – баланда из брюквы, жидкая. И тут же весть об этом разносилась по всему бараку.
При поедании баланды, некоторые, особенно оголодавшие, съедали картошку вместе с шелухой. Большинство, все же, оставляли ее на «второе» – очищали и съедали отдельно. На столах, обычно оставались горки шелухи – «лушпайки», так их называли. Оголодавшие их поедали, за что получили прозвище «лушпайщики». Надо заметить, что люди крупного телосложения особенно тяжко переносили постоянный голод, и часто опускались до состояния «лушпайщиков».
Время между упомянутыми главными событиями дня тянулось медленно. Чем же оно заполнялось жителями барака?
После завтрака приходил врач, и к нему выстраивалась очередь тех, кому требовалась перевязка. Остальные находили себе занятия по своим характерам и возможностям. В целом, в бараке устанавливалась своеобразная жизнь, подчиненная общему распорядку, но все же жизнь, в которой люди группировались по общности интересов.
1. Земляки.
Культ землячества существовал и в армейской среде. Обычно, когда к казарме, лагерю или месту временного расположения части приближалась новая группа солдат, с обеих сторон раздавались окрики: «Воронежские (харьковские, вологодские и т.п. ) есть?» Если находились земляки, то в дальнейшем совместном пребывании между ними складывались особо дружественные, почти родственные отношения. В воспоминаниях, которые могли продолжаться бесконечно, они обсуждали знакомые места, спорили об их достоинствах и недостатках, вспоминали и иногда находили общих знакомых.
2. Кустари.
Было довольно много людей, способных мастерить буквально из ничего полезные вещи. В нашем инвалидном бараке они создавали особую трудовую атмосферу, привлекая помощников и добывая себе и им дополнительное пропитание. Наиболее распространенное ремесло, доступное многим – изготовление игрушек: сделать из двух подвижно скрепленных дощечек с усаженных на них вырезанных фигурок медведя и человека, ударяющих молотом по наковальне, было доступно многим. Столь же доступным было изготовление трех-четырех фигурок кур, клюющих зерно: фигурки закреплялись подвижно на дощечке, к ним снизу подвязывался на веревках грузик и при круговом движении этой конструкции куры клевали воображаемое зерно. Даже кустарно-топорно сделанные, эти игрушки имели сбыт. Через цепочку староста барака (переводчик) – постовые у ограды блока – жители поселка – «товар» охотно обменивался на продукты.
Но были и обладатели более профессиональных навыков: изготовители портсигаров из алюминиевых котелков, корзинок из соломы и ниток, колец из советских серебряных монет, часовщики. Был мастер-портной, пользуясь только лишь иголкой, он шил одежду полувоенного покроя из пледов, которые входили в экипировку французов и англичан. Был художник, изготовлявший портреты из фотографий. Эти профессионалы были всегда сыты, и около них кормились добровольные помощники.
3. Торговцы.
Эти целыми днями ходили по проходам, занимаясь меновой торговлей, предлагая менять нитки или «закурку» табака, картошку из баланды или вываренные кости из лагерной кухни на кусок хлеба…
4. Картежники.
Эти целыми днями «резались» в очко самодельными картами. Проигравший рассчитывался щепоткой табака («закуркой»), перед ними на столе всегда лежала горка табака (корешков) в роли банка.
И, наконец, 5. «Байщики».
Эти, своеобразные «Васи Теркины» играли особую, на мой взгляд, важнейшую роль в среде голодных, обозленных и тоскующих людей, поддерживая их «дух», способствуя поддержанию надежды на лучшее. Вокруг них всегда собирались группы постоянных слушателей, готовых внимать многократно повторяемым историям. Среди них была тоже своеобразная специализация: рассказчики анекдотов, народных сказок и выдумываемых историй, якобы из жизни. К этому кругу относился и я, пересказывая прочитанные в детстве приключенческие истории. В моем произвольном изложении, почему-то пользовалась особым успехом трилогия Жюля Верна «Дети капитана Гранта», «80 тысяч км под водой» и «Таинственный остров».
Не занятые в «профессиональных сообществах» предавались разговорам и воспоминаниям о мирной жизни. Главные темы разговоров – кулинарные рецепты и амурные похождения.
О событиях, происходивших в мире, мы узнавали из русскоязычной газеты «Заря». При внимательном прочтении и отсеивании пропагандистской шелухи, «между строк» легко прочитывалось истинное положение вещей. Из нее мы узнали об открытии наконец-то, второго фронта – высадке союзников в Нормандии и покушении на Гитлера. Обычно, я был чтецом и толкователем этой газеты.
