С понедельника в Москве проходит форум «Каждый ребенок достоин семьи», организуемый второй год фондом «Обнаженные сердца» и в этом году посвященный аутизму. Вчера венцом основной программы форума стал круглый стол с журналистами, посвященный проблеме инклюзии. В его заголовке, в частности, присутствовал вопрос «Что мешает инклюзии – государство или общество?»
Модератором круглого стола выступила тележурналист Марианна Максимовская, честно признавшая, что столкнулась с темой только в процессе подготовки к мероприятию. В некотором смысле это определило первоначальный строй беседы – Марианна просто задавала те вопросы, которые проясняли для нее самой свойства этого неопределенного зверя под названием «инклюзия». В ходе разговора, однако, обнаружилось, что понимания этого термина нет почти ни у кого. За исключением робкой и несколько канцеляристской попытки Светланы Алехиной, директора Института развития инклюзивного образования, постаравшейся вырвать понятие инклюзии из очень узкого представления «а вот сейчас мы как-нибудь воткнем больного в класс здоровых, потому что так велит нам гуманизм», мало кто донес до той же Максимовской, а из-за чего, собственно, ломаем копья.
Нет, конечно, как всегда Софья Роземблюм, координатор инклюзивного обучения в школе ОРТ, справедливо говорила о том, что инклюзивное образование – это, несмотря на все декларированные нормативы, подвиг, бои без правил и почти шпионская деятельность в рамках школы. Как всегда был остроумен Роман Дименштейн, отметивший, что содержание вполне хороших законов по инвалидности и образованию чиновники неожиданно узнают в суде, и всегда изумляются – кто же это сочинил такой кошмар, который настолько дискомфортен для него, чиновника. Конечно, выручали иностранцы, которые в буквальном смысле всякий раз открывают Америку, сообщая, что нигде в мире в социальных правилах ничего никогда не менялось сверху, и всю среду преобразовывали родители и только родители.
Но при этом опять и снова звучали опасения коррекционных педагогов о том, как страшно неговорящих аутистов отдавать в обычную школу, как нужно сделать отдельную и специальную телепрограмму, в которой один из ведущих должен быть на коляске (коляска – это эталон инвалидности у нас), как СМИ не хотят писать об аутизме/инвалидности/инклюзии (не замечала ни разу – ко мне по этим темам очередь), как во всем виноват Минздрав, как обучить учителей-предметников специальной подаче повести «Дубровский» для аутистов, какое у нас жестокое общество, что не желает пускать в пятый класс ребенка в памперсе и как «важно создать правильную атмосферу для инклюзии».
Что сказать? Без атмосферы жизни нет, это факт, ибо атмосфера – это газовая оболочка, которая позволяет нам дышать. Но на этом заканчивается геофизический аспект инклюзии, и начинается аспект мировоззренческий.
Если ваш дедушка оглох от старости, и вы без раздражения готовы громко повторить пять раз простую просьбу, которую он в итоге расслышит – это инклюзия. Если в ближайшем ресторане вам, пришедшему туда с младенцем, предложат детский стульчик и запретят курить – это инклюзия. Если в театре будет пандус с подъемником – это инклюзия. Если к лежачему раковому члену семьи в его родном доме приставлен социальный работник, оснащенный обезболивающим правом и арсеналом, – это инклюзия. Если в бирюлевской школе таджикский ребенок изучает русский язык как иностранный посредством соответствующей этому статусу методики – это инклюзия. Если маленького левшу не принуждают писать правой рукой – это инклюзия. Если тот, кто не способен решать задачки, но способен играть на скрипке, не решает задачек, но играет на скрипке – это инклюзия. Если свою пожилую маму, чьи познания в электронике сводятся к умелому пользованию выключателем, вы многодневным тренингом научили принимать и отправлять эсэмэски, дабы освободить ее от ужаса неизвестности вашего месторасположения – это инклюзия. Если богатый понимает, что чья-то крайняя нищета – это, в первую очередь, вред для его богатства, и потому он должен бороться с чужой бедностью – это инклюзия. Если я, не являясь членом клуба виртуозов-виолончелистов, не теряю права просто слушать виолончель – это инклюзия.
Инклюзия – это не точечная застройка. И это не жертва, которую должен принести Пушкин ради того, чтобы его понял аутист. Инклюзия также – это не бесконечная, до изнеможения эксплуатация толерантности. Это не идея, не концепция, не знамя, не торжество гуманизма. Инклюзия – это среда, сохранность, стабильность и жизнеспособность которой обеспечивается разнообразием. Представьте себе океан, в котором оставили бы одного здоровенного тунца. Или только красавца коралла. Выжил бы океан? Представьте себе ту же пресловутую атмосферу, которая просто не возникла бы без вулканических извержений и бесконечного газообмена с водой, растениями, животными и продуктами их разложения в почвах и болотах (именно болотах, а не стерильных золотистых пляжах). Представьте себе любовь (а любовь – это тоже среда), в которой существовал бы один эндорфиново-оглупляющий модус удовольствия и исчезли бы ноты страдания, боли, тревоги и обременительной заботы, – именно такая любовь сгорает за пару недель. Без инклюзии как среды мы все в зоне риска: старых и больных нас отгрузят в медицинское гетто, а молодых и здоровых перережут во дворе спального района.
Но вот, что требует оговорки. Эта среда не возникает сама собой. Она требует технологий. Строгих, скучных, научно выверенных. Эта среда создается профессионально освоенными приемами, последовательным исполнительством, четкими стандартизированными техниками. Принцип создания такой среды заключается в отыскивании общности, пусть небольшого поля пересечения массового с иным, и постоянного взаимного расширения этого поля. Не нужно учителю-предметнику выворачивать «Дубровского» так, чтобы уложить в аутистическую голову драму несложившейся любви Маши и Владимира или хитрый парадокс о том, как оскорбленное достоинство превращается в разбойничество. Аутиста в повести может заинтересовать юридическая кухня рейдерского захвата Кистеневки, и никаких иных проблем в истории он может не обнаружить. Учитель литературы, оставаясь верным предмету и Пушкину, должен всего лишь признать, что внимание к судейским казусам и зацикливание на них – не ущербность восприятия, а шанс разделить с этим странным учеником «Дубровского». Бессмысленно сломавшего ногу уговаривать станцевать в паре танго, но можно дать ему костыли, умерить собственную скорость и в паре прогуляться.
Маленький факт для всех, кто втянут мыслями и тревогами в дилемму, как не прослыть шовинистом от желания не терять идентичности. Для того, чтобы школьный класс оставался именно инклюзивным, детей с особенностями развития в нем должно быть не более 10 процентов. То есть не более двух в классе из 20 человек. Увеличение количества больных и нейроотличных превратит класс в просто коррекционный – за чем планка образовательной программы потянется вниз и может дойти до состояния безрезультатной «передержки щенков». Думаю, эту пропорцию полезно знать тем, кто сегодня пытается решить проблему под символичным названием «Бирюлевская овощебаза».
