Что такое дедовщина? Каковы ее корни и когда она появилась в армии? О своем армейском опыте рассказывает священник Московской епархии, служивший в войсках ПВО в 1986-1988 годы:
Еще на ГСП (городском сборном пункте, куда везут призывников перед отправкой) сталкиваешься с тем, что армия — это совершенно другой мир, живущий по своим особым законам. Это антимир. Понимаешь, что попал в такую среду, где господствует право сильного, а ты там никто, просто пустое место. И эта «норма» насаждается всеми: старослужащими солдатами, сержантами, офицерами.
Когда я служил, почти повсюду господствовала дедовщина. Все мои одноклассники и однокурсники оказались тогда в армии, и все говорили, что везде одно и то же. Думаю, что во многом эта система дошла и до наших дней, только с определенными изменениями. Надо сказать, что дедовщина — это не какие-то отдельные случаи насилия и произвола. Это четко отлаженная строго иерархическая система взаимоотношений между солдатами срочной службы, включающая в себя определенное отношение к офицерам, службе, внешнему миру. Среди солдат существуют четкие касты в зависимости от срока службы. Касты первого года службы — «духи», салаги и «помазки» (или «отцы») — должны работать не покладая рук, выполнять все служебные предписания и во всем слушать старослужащих. За этим с разной степенью жестокости следят те, кто прослужили уже год — «черпаки» или «годки». «Деды» (кто уже прослужил полтора года) вообще ничего не делают. Работать считается для них чем-то позорным. Все «касты» отличаются друг от друга тем, как они говорят, одеваются, едят. Молодые, например, не едят соли, масла. Старики носят особые гимнастерки, пилотки, ремни. Если старик отдал честь офицеру (что предписывает устав), его перестают уважать. Чтобы перейти из одной «касты» в другую, надо пройти особые обряды посвящения. Если жалеешь молодого или даже просто общаешься с ним по-человечески, тебя начинают наказывать, а потом презирать, ты не перейдешь в высшую касту. Это самое страшное — стать аутсайдером, вне каст. Такого человека все унижают, гнобят. У «духа» есть надежда стать «помазком», «черпаком», «дедом», у «опущенного» человека никакой надежды уже нет. И хуже всего — не будет. Вернувшись домой, он уже не сможет прийти в себя.
Так что уйти от этой системы, как правило, нельзя. Молодой человек, испорченный обществом потребления и неверия, не может ей противостоять, он ее принимает. Исключений — единицы. У нас был один отличный парень уже после института, к тому же боксер. Так он сразу же отправил приставшего к нему старика в нокдаун, и никто больше к нему не подходил. Он потом нам, молодым, здорово помогал. Так он был старше. А если бы молодой, наш ровесник так сделал, его бы потом замучили — «всем миром», всей «кастой». Один наш товарищ в другой, правда, части получил за оказанное сопротивление ночью табуреткой по спине, и его комиссовали по состоянию здоровья.
Все это страшно уродует, заставляет стать другим, изворотливым, подлым — вплоть до предательства товарищей, которые не хотят принимать правила игры. По сути дедовщина насаждает лагерные порядки, формируя у людей уголовную психологию. Дед, он ведь как вор, не работает. Некоторые считают, что дедовщина появилась на рубеже 60-70-х годов — когда срок службы сократился с трех до двух лет. Те, кто дослуживал три года, вымещали свои обиды на тех, кто служил два. И делали они это в духе распространившихся в обществе уголовных традиций. Может, это действительно так, потому что у кого я ни спрашивал из тех, кто служил в армии в конце 50-х — начале 60-х, никто из них не сталкивался ни с какой дедовщиной.
К сожалению, офицерство в основном восприняло дедовщину совершенно спокойно. «Система» оказалась удобной для них — в казарму ходить можно было теперь реже: порядок обеспечивали деды. В те годы среди офицеров было много людей, пришедших не Родине служить, а за длинным рублем и ранней пенсией. Зарплату по советским меркам они получали огромную, а в 40-45 лет могли уже идти «на покой».
Но, конечно, и авторитет офицера в частях, где существовала дедовщина, был, мягко говоря, никакой. У нас их презрительно называли «кадетами» и за людей не считали. И, я думаю, правильно — это ведь они во всем этом бардаке были виноваты. А потом, когда стали говорить открыто о том, что происходит в армии, они еще придумали себе такую отговорку: «Это общество во всем виновато. Какое общество, такая и армия». Так оно и есть: в обществе у власти хапуги и рвачи — и в армии они все «командуют».
Самым страшным последствием армии является то, что человек как бы приблатняется, приобщается к уголовному по сути миру, вынося убеждение, что поднялся на некую ступень над гражданскими, стал «крутым». Освободиться от этого очень тяжело. Мне иногда кажется, что я до сих пор не освободился.
Я в армии был не очень верующим, некрещенным человеком, поэтому, наверное, так это меня все поглотило. Впервые я понял, что надо с этим кончать, когда прочел в конце 80-х в «Литературке» рассказ Виктора Астафьева, к сожалению, название забыл. Там главный герой, писатель, оказывается во время какой-то страшной грозы в одной избе с бежавшим с зоны матерым блатарем, и тот начинает его поучать, объясняя, что вся наша страна — большая зона, надо это понять и принять эти условия игры, начать «жить по понятиям». Вот мне после этого рассказа стало впервые не по себе.
Конечно, всю эту систему надо ломать.
