Александр Островский сказал однажды: «Я и есть русский театр». И это не преувеличение: он не только написал для театра 47 пьес – целый репертуар! – он знал театр сверху донизу: как руководить театром, формировать репертуар, готовить актеров, репетировать пьесу, бороться за достойную оплату труда, помогать состарившимся или попавшим в беду театральным служащим.
Родители Островского были оба выходцами из духовенства: дед по отцу был священником, дед по матери – пономарем, бабка по матери – просвирней. Той самой московской просвирней, которые, по мнению Пушкина, говорили самым правильным и чистым русским языком.
Жили Островские в Замоскворечье – в тихом, уютном и, как говорили, самом благочестивом уголке Москвы, где на каждом шагу церковь, в палисадниках сирень, а из домов пахнет какими-нибудь кулебяками.
Замоскворечье населяли мещане, купцы, мелкое чиновничество, духовенство, словом, будущие герои пьес Островского. Ему с детства знакомы были и нравы этой среды, и язык, которым здесь говорили. Более того, у него была чудесная няня, Авдотья Кутузова, которая рассказывала ему русские сказки и пела русские песни.
Отец, мама, мачеха
Отец Островского не пошел по духовной стезе, хотя окончил семинарию и Московскую духовную академию. Он выбрал статскую службу, стал судейским стряпчим и в 1838 году, дослужившись до коллежского асессора, получил дворянство, полагавшееся чиновникам 8-го класса и выше.
Как вспоминал друг Островского Николай Берг, в доме Островских «с утра до ночи толклись купцы, решая разные свои вопросы», в том числе вопросы банкротства; «Не мудрено, что язык купцов стал некоторым образом его языком. Он усвоил его себе до тонкости».
Мама будущего драматурга занималась детьми. У детей были учителя танцев и пения, маленький Саша учил французский и немецкий. Мама умерла, когда ему было всего восемь лет, после рождения близнецов, которые потом тоже умерли; всего в семье было восемь детей, из них четверо не дожили до совершеннолетия. Александр был старшим. Отец заботился о детях, нанимал им хороших учителей, дети могли пользоваться большой отцовской библиотекой.
Когда Александру было тринадцать, отец снова женился на шведской баронессе Эмилии фон Тессин. Об отношениях подростка с мачехой сведения сохранились самые противоречивые; впрочем, она со всей серьезностью отнеслась к образованию детей.
Еще в гимназии Александр увлекся литературой и театром, играл в драматическом кружке и с восторгом рассказывал товарищам о знаменитых актерах, которых видел в театре. В 17 лет он окончил гимназию и по требованию отца поступил в Московский университет на юридический факультет.
Он стал пропускать занятия, часто ради театральных спектаклей, затем несколько раз пересдавал экзамен по римскому праву и так и не сдал его, после чего был отчислен из университета. С этого момента начался затяжной конфликт отца и сына, который продолжался до самой смерти Островского-старшего.
Островский-канцелярист и первые пьесы
По настоянию отца Александр пошел работать канцеляристом в Совестной суд, затем в Коммерческий суд. В Совестном суде обычно рассматривали дела, не связанные со злым умыслом: например, преступления, совершенные людьми с психическими заболеваниями или умственной отсталостью; внитрисемейные дела; дела несостоятельных должников. Одной из задач суда было добиться примирения сторон.
Островский прослужил в судах 17 лет. Говорят, писателю нужно «узнать жизнь»; в этом смысле у Островского была огромная практика – столько разных людей он видел, столько жизненных перипетий.
Первая его пьеса, которую он с успехом читал у профессора Шевырева в 1847 году, «Семейная картина» (сначала она называлась «Картина семейного счастия»), изображала купеческую семью Пузатовых, где 19-летнюю девушку брат хочет выдать замуж за старика-купца. Брат прекрасно знает, что жених – отъявленный плут, но уверен, что сможет его перехитрить и всучить ему негодное приданое. Между тем будущая невеста и жена брата отпрашиваются в монастырь на богослужение, но отправляются гулять.
Цензор дал резко отрицательный отзыв об этой пьесе: «Судя по этим сценам, московские купцы обманывают и пьют, а купчихи тайком гуляют от мужей». Пьесу запретили к постановке, и лишь много позже Островский получил разрешение ее поставить.
Но свой литературный стаж он отсчитывал от дня чтения пьесы у Шевырева: «Самый памятный для меня день в моей жизни 14 февраля 1847 года. С этого дня я стал считать себя русским писателем и уже без сомнений и колебаний поверил в свое призвание».
«Свои люди – сочтемся»
Запретили и другую его пьесу, с которой он по-настоящему вошел в литературу, «Свои люди – сочтемся», опубликованную в 1850 году в «Москвитянине». Основой для нее стали многочисленные дела о банкротстве, с которыми он имел дело в суде. Пьеса сначала так и называлась – «Банкрот», «Несостоятельный должник».
Купец Большов объявляет себя банкротом, заранее переписав все свое имущество на приказчика Лазаря Подхалюзина, которого женит на своей дочери Липочке: свои люди, сочтемся. Когда Большов, уже сидящий в долговой яме, должен начать выплачивать долги кредиторам – по 25 копеек за рубль долга, – и зять, и дочь отказываются дать ему денег: самим нужны, да и Большов не велел кредиторам больше 10 копеек давать.
Дочка обиженно добавляет: «Я у вас, тятенька, до 20 лет жила – свету не видала. Что ж, мне прикажете отдать вам деньги да самой опять в ситцевых платьях ходить?» На эту пьесу жестоко обиделось купечество, чье крепкое честное слово Островский подвергал сомнению, и цензура тоже наложила на нее запрет. Более того, по личному распоряжению Николая I Островского отдали под негласный полицейский надзор, который был с него снят только после смерти царя.
При чтении пьесы «Свои люди – сочтемся» присутствовал Гоголь; Погодин, редактор «Москвитянина», передал Островскому добрый гоголевский отзыв о пьесе. С этих пор Островский вошел в узкий круг молодых авторов «Москвитянина», среди которых были Аполлон Григорьев, Мельников-Печерский, Писемский; они вдохнули новую жизнь в журнал, придерживавшийся официальной доктрины «православия, самодержавия, народности».
Журнал в это время ориентировался на те слои российского населения, которые не были затронуты влиянием западной цивилизации. Если славянофилы видели опору в крестьянстве, то «москвитяне» считали классом, на который можно опираться, русское купечество.
Островский, впрочем, не особенно обольщался по поводу добрых нравов купечества, как показывают уже первые его пьесы.
Купеческая среда в его пьесах рождает самых разных героев – смешных, глупых, самовлюбленных, страшных, гордых или склонных к подхалимству, трусливых или отчаянных.
Особенно хороши у него в пьесах молодые купеческие дочки и жены: ведь в каждом театре есть примадонна, и ей нужна хорошая роль. Иногда коварные, иногда легкомысленные, иногда цельные, гордые, страстные – они всегда интересны, и примадоннам всегда есть что играть.
Агафья Ивановна
Некоторые исследователи считают, что прототипом для одной из таких сильных и страстных натур, Параши из «Горячего сердца», стала гражданская жена Островского Агафья Ивановна, с которой он познакомился в 1849 году и союз с которой стал еще одним поводом для конфликта с отцом.
Ученые полагают, что ее родители были крепостными, которые смогли выкупить себя из неволи, и женитьба на ней была бы мезальянсом для относительно новоиспеченного дворянина Островского. Отец требовал расстаться с ней, Агафья уже была беременна, Островский не захотел ее оставлять и поселился вместе с ней в небольшом деревянном доме совсем рядом с отцовским домом. Отец денег не давал, он жил своими судебными и литературными заработками.
Наследники Островского от второго, законного брака с Марией Бахметьевой очень старались стереть всякую память о первом невенчанном браке, так что очень долгое время никто не знал даже фамилии Агафьи Ивановны.
В своей семье Островский был совершенно счастлив, хотя жила молодая пара очень бедно. Агафья Ивановна умела наладить быт даже при очень скудных средствах. Мемуаристы вспоминали, что она прекрасно пела народные песни, что давала Островскому много советов по поводу его пьес – вот это хорошо, а вот так не говорят…
Она ясно осознавала социальное неравенство с мужем – они нигде не появлялись вместе, да их бы и не приняли, она пряталась от посетителей, кроме тех, кому доверяла (среди них, кстати, был и Лев Толстой).
У Островского и его Гаши было четверо детей, все они считались незаконными. Трое умерли в детстве, один, Алексей Александров – когда ему было за двадцать. Агафья умерла, когда ей было чуть больше сорока, и Островский остался совсем один.
«Гроза» и Волга
Еще при жизни Агафьи Ивановны у него были увлечения, и главным из них стала актриса Любовь Косицкая – и прототип, и первая исполнительница Катерины в «Грозе». В основу монологов Катерины о ее детстве легли воспоминания Косицкой; она много рассказывала Островскому о себе.
Она обратила на себя его внимание еще тогда, когда взяла для бенефиса роль порывистой, влюбчивой купеческой дочки Дуни из пьесы «Не в свои сани не садись»; золотоволосая Косицкая в простом ситцевом платье совершенно очаровала публику.
Был очарован Косицкой и сам автор пьесы; впрочем, она очень строго сказала ему, что не хочет отнимать его любви у другого человека. Со временем она увлеклась купеческим сыном, который швырялся деньгами, дарил ей дорогие подарки, а потом, когда они сошлись, обобрал и разорил ее.
Ударом для Островского стало не то, что Косицкая предпочла ему другого, а то, кого она ему предпочла; тоже история как будто из его пьесы. Любовь Косицкая умерла рано, через год после Агафьи Ивановны.
«Гроза» вряд ли стала бы той «Грозой», которую мы знаем, если бы не личные впечатления автора от путешествия по Волге.
В 1856 году его включили в состав литературно-этнографической экспедиции по реке под руководством великого князя Константина Николаевича. Участники экспедиции поделили Волгу на участки, каждый должен был два лета подряд работать на одном из них, записывая местные словечки, собирая информацию о том, как живут люди по берегам реки, чем занимаются, как зарабатывают на жизнь, чем торгуют, во что одеваются.
Островский работал в верховьях Волги, записал множество интересных сведений, местных словечек, историй. После этого в «Грозе» появилась Волга как самостоятельное действующее лицо. От нее – простор, широта, стремление к полету.
А город Калинов – душит, сковывает, взлететь не дает; конфликт в пьесе не только столкновение характеров, но и столкновение воли и неволи, волжской свободы и душных купеческих домов с их высокими заборами и тяжелыми засовами.
Островский заставил актеров жить на сцене
Островский принес в русскую драматургию необычайно много нового; его имя называют среди столпов, на которых держится русский театр, наряду с Фонвизиным, Грибоедовым и Гоголем. И, конечно, он гораздо дальше прошел по пути создания национального театра – и реалистического театра, – чем каждый из предшественников.
Чтобы играть в пьесах Островского, актерам надо было пересмотреть свою привычную манеру декламации, восходящую еще к театру классицизма, и начать жить на сцене; не себя вносить в роль, а отказываться от себя и вживаться в своего персонажа; говорить не книжным языком, а живым простонародным; отказаться от скудного запаса заученных жестов и начать жить на сцене.
Каждому актеру в пьесах Островского было что играть – даже если роль самая маленькая, в несколько реплик. Критики отмечали, что зрителей захватывает даже не столько сюжет (он может быть и самым немудрящим), сколько сама языковая стихия пьесы.
Именно в этих пьесах особенно ярко заблистал талант Прова Садовского и Сергея Васильева. Впрочем, Михаил Щепкин Островского не принял, с первой репетиции «Грозы» демонстративно ушел, инициировав конфликт, который один из современников назвал «войной армяков с фраками». Щепкин, представитель «западничества» в театре, переигравший сотни ролей в водевилях, исполнитель не только главных ролей в классических русских и иностранных пьесах, но и вечный благородный отец в сотнях водевилей, не мог принять театра Островского.
Островский привел на театральную сцену мелких чиновников и купцов, приказчиков и свах, странниц-богомолок и нянек, мещан и разорившихся дворян – уже не этнографических «русских типов», а живых людей с их смешными, глупыми, трагическими речами, с их мелкими проблемами, возвышенными мечтами, небольшими огорчениями или огромным горем.
Он пошел тем же путем, которым в прозе шел Тургенев, а в поэзии Некрасов: все они учили русскую литературу говорить о незнатном человеке в первую очередь как о человеке, не обращая внимания на сословия, классы, чины, звания.
Они учили видеть не только своеобразие речи с ее диалектными или просторечными словечками, но и человеческую душу, прекрасную или безобразную – «горячее сердце» Параши из одноименной пьесы или жуткую, вымороженную скупостью душу отставного чиновника Михея Михеича Крутицкого из «Не было ни гроша, да вдруг алтын».
Недаром из «Москвитянина» Островский ушел к Некрасову в «Современник» – и не потому, что это был лучший литературный журнал страны, и не потому, что Некрасов хорошо платил авторам, а потому, что они совпадали в главном – во взгляде на человека вообще и на человека из народа в частности.
Любовь зрителей и заработки драматурга
Все это принесло Островскому огромную любовь демократического зрителя, а вот больших доходов не принесло. Он не раз жаловался в письмах друзьям, что не может позволить себе отдыхать даже летом: вынужден без конца работать, чтобы к новому театральному сезону была новая пьеса – и чтобы прокормить семью.
Семья у него скоро появилась и быстро разрослась: через два года после смерти первой жены он женился на молодой актрисе Марии Бахметьевой; у них появилось шестеро детей. А заработки драматурга, даже самого успешного, были ничтожными: с каждого представления в императорских театрах он получал четыре рубля, в провинциальных – вовсе ничего.
Островский принимал деятельное участие в создании (в 1859 году) и работе Литературного фонда, который в конце концов добился права драматургов, оперных либреттистов и композиторов получать адекватную их труду оплату, а кроме того, занимался выплатой пенсий престарелым писателям, их вдовам и сиротам, давал литераторам стипендии на поездки и т. п.
В 1874 году Островский стал председателем только что образованного Общества русских драматических писателей и оперных композиторов и оставался на этом посту до своей кончины, защищая интересы театральных авторов.
На встречи артистического кружка, основанного Островским в 1866 году, в его доме собирались писатели, композиторы, актеры – у него бывали Толстой, Достоевский, Тургенев, Гончаров, Садовский, Ермолова, Чайковский. Гончаров очень ценил Островского; Достоевский терпеть не мог его исторических пьес, но «купеческие» ставил очень высоко.
Островский и Толстой
Толстой был с Островским на «ты», хотя в их отношениях бывали периоды охлаждения: Толстому не нравились какие-то пьесы Островского, Островский ужаснулся моральной проповеди Толстого и просил его оставаться романистом: «а то, что ты взялся умы мутить, это к хорошему не приведет».
Толстой писал: «Он мне нравился своей простотой, русским складом жизни, серьезностью и большим дарованием. Он был самобытным, оригинальным человеком, ни у кого не заискивал, даже в литературном мире».
При этом Толстого слегка забавляла страсть Островского к созданию всяческих докладных записок, посвященных реформированию театра. Один современник вспоминал, что Толстой говорил: «Помню, в последнее время пришел к нему, он после болезни, с коротко остриженной головой, в клеенчатой куртке, пишет проект русского театра. Это была его слабая сторона – придать себе большое значение: я, я, я».
Я – все: и академия, и меценат, и защита
Я, я, я? Да, Островский прямо так и говорил.
«Другие искусства имеют школы, академии, высокое покровительство, меценатов; для драматического искусства покровительственным учреждением должен бы быть императорский театр, но он своего назначения давно не исполняет, и у русского драматического искусства один только я. Я – все: и академия, и меценат, и защита».
Были ли у него для этого основания? Если мы посмотрим на труды Островского, посвященные постановке театрального дела, – мы увидим там и подробную программу обучения актеров, и записки о цензуре, и обсуждение авторских прав, и проекты театральных уставов, и документ об обязанностях заведующего репертуарной частью…
Он входил во все подробности, зная театр досконально. Именно поэтому в 1881 году он вошел в состав Комиссии для пересмотра законоположений по всем частям театрального управления.
В следующем году, когда Островский отмечал 35-летие творческой деятельности, Гончаров написал ему: «Литературе Вы принесли в дар целую библиотеку художественных произведений, для сцены создали свой собственный мир. Вы один достроили здание, в основание которого положили краеугольные камни Фонвизин, Грибоедов, Гоголь. Но только после Вас мы, русские, можем с гордостью сказать:
У нас есть свой русский национальный театр. Он по справедливости должен называться «Театром Островского»».
В конце концов, в 1885 году Островского назначили заведующим репертуарной частью московских театров и начальником театрального училища; по сути дела, это означало принять на себя командование всем русским театром.
На этом посту он не успел ничего сделать: был немолод и нездоров; про назначение это горько сказал – мол, дали белке воз орехов, когда зубов не стало.
Он проработал на этом посту полгода; в мае уехал в имение Щелыково, надеясь отдохнуть, поработать, завершить перевод Шекспира, – и в самом начале лета, 2 июня, умер от разрыва сердца. Или, может быть, от усталости: почти полсотни пьес, 20 с лишним переводов и все здание русского театра.
