| СПРАВКА Ольга Александровна Седакова — поэт, филолог, переводчик, прозаик. Родилась в 1949 году в Москве. Окончила филфак МГУ и аспирантуру Института славяноведения и балканистики, кандидат филологических наук. Ведущий научный сотрудник Института мировой культуры (МГУ). Автор 25 книг, среди которых — 14 книг стихов (включая переводные на английский, французский, немецкий, датский, иврит) и двухтомное собрание стихов и прозы, 5 книг прозы, 2 книги переводов, том исследований по традиционной славянской обрядности, а также словарь «Церковнославянско-русские паронимы» (2005). Публиковала поэтические переводы из Рильке, Целана, Клоделя, Элиота и др. Лауреат Премии Андрея Белого (1982), Европейской премии поэзии (Рим, 1995), Премии имени Владимира Соловьева «Христианские корни Европы» (Ватикан, 1998), Премии Александра Солженицына (2003) и др. Доктор теологии honoris causa Европейского гуманитарного университета в Минске (2003). Кавалер Ордена искусств и словесности Французской Республики (2005). |
— Кажется, что в современной культуре, литературе нет ничего, сравнимого с XIX веком — с Пушкиным, с Толстым?
— Я думаю, что это чересчур сильное обобщение. Кто может знать все свое время? Людям всегда свойственно плохо думать о «своем времени», в котором якобы уже ничто великое невозможно. И современники великих святых думали, что «в их время» святость уже невозможна. Когда узнали Алексия Римского Угодника? Когда узнали Моцарта, Рембрандта, Ван Гога, умиравших в такой нищете, что и хоронить их было не на что? Когда узнали зрелого Пушкина? Его близкие друзья полагали, что он давно исписался — а лучшие его вещи при этом оставались неопубликованными. Вы думаете, мы умнее тех людей — и, если бы у нас был свой Рембрандт, уж мы бы его точно узнали и наградили Государственной премией? Узнать гения в современнике — может быть, не меньший дар, чем быть гением. Нужно для этого быть очень чутким, открытым к новому и свободным от общих предвзятых мнений.
Действительно, есть основания говорить о деградации современного искусства. Новейшие движения приобретают все более разрушительное и агрессивное направление. Но это, можно сказать, официальное искусство. А гений, вдохновение — не то чтобы вне своего времени, наоборот: в них-то время и исполняется. Но они улавливают в нем то, что скрыто от большинства участников этих событий.
— В одной из ваших статей написано, что современным человеком — утрачено внутреннее чувство хора. Вы можете объяснить подробнее?
— Голос художника последние лет двести становится все более и более индивидуальным. Сам себя современный поэт обычно понимает как частное существо. Его частные темы могут быть близки другим, таким же частным, но до общего в себе самом дело не доходит. Общее — это не то, что повторяется. Он, допустим, ссорится с женой, другой ссорится с женой — но это не общее, это одинаковое. А общее — то, что людей выводит из этой частной жизни в более широкое пространство смысла и чувств, на другую глубину, где говорит не имярек, а сам Человек в человеке, сама человечность. Когда-то художник чувствовал себя голосом «всех» (всего своего племени, всей своей страны). Потом все меньше. У нас это задержалось и даже усилилось в XX веке, потому что в то время, когда свободное высказывание было запрещено, поэт чувствовал, что он говорит за всех молчащих. Та же Ахматова — о жертвах режима: «Непогребенных всех — я хоронила их». Поэт был единственным, кто решался помянуть неотпетых, не поминаемых. То же у Пастернака: «Душа моя – печальница / О всех в кругу моем, / Ты стала усыпальницей / Засыпанных живьем».
— Сейчас как раз больше говорящих, чем молчащих. Но с чувством хора вряд ли лучше.
— Даже хуже. Потому что хор — это вовсе не множество голосов, говорящих вразнобой. И в одном голосе может быть как бы хоровое начало. Так, покаянные псалмы Царя Давида, очень личные, предназначены были для хорового исполнения. В великих стихах, в великой музыке не только человеческий мир, мы слышим и голос самой природы, вступающий в этот хор.
То, что мы называем голосом великого, вдохновенного художника — это, конечно, не голос частного человека, это голос, которому отзывается, как знакомому, как своему, наше сердце. Мы как будто не узнаем что-то совсем новое, а вспоминаем: да, так точно и должно быть.
— Гений — это культурный человек? Или скандалист, бунтарь?
— По тому, что создано Данте, Бахом, Рембрандтом, легко догадаться, сколько им пришлось поработать. И сколько знать и уметь. И как не давать себе воли. И надолго не отвлекаться от своего дела. И сохранять определенную умственную и душевную опрятность. Культурный человек — это человек возделанный, приготовленный к исполнению одного из своих предназначений — жить в общении с людьми, в общности. Батюшков называл это словом «людскость». «Людскими» ли были гении? В своем деле — в высшей мере. Иначе их создания оказались бы никому не нужными. В быту, скорее всего, не слишком: трудная работа требует уединения, неприкосновенности.
— Великое произведение — это 99 процентов труда или мистическое откровение?
— Я думаю, это совсем не противоположные вещи — дар и труд. Талант во многом и есть — дар плодотворного труда. Труд этот — не тупой перебор тысячи вариантов, мелочная «отделка». Главный труд (трудность, мучение) состоит в том, что требуется создать вещь, которая сама себе образец. Столяр, начиная делать, скажем, стол, знает, к какой вещи он придет. У художника нет предшествующего образца: к чему он придет, он узнает только в конце! Так что великое произведение требует труда, соразмерного великому вдохновению. Но без вдохновения — то есть состояния, которого не достичь каким-то волевым, рациональным усилием, без изначального дара (а дар — мистическая вещь) великого произведения не бывает.
— То есть гениям все-таки это посылается свыше: Болдинская осень или музыка во сне?
— Да, но вы попробуйте еще с этим даром справиться! Допустим, мне приснилась какая-то чудная музыка, но ведь я не умею ее записывать. Для того чтобы уметь, нужно по крайней мере десять–пятнадцать лет учиться. И ум тоже нужен. И знание о том, как это уже до тебя делалось (культура). У Баратынского есть об этом стихи: «Глупцы не чужды вдохновенья…» А кончается: «Что им глупец приобретет? / Его капустою раздует, / А лавром он не расцветет». Вдохновение должно упасть на готовую почву. И потом: нужно еще все это не бросить и довести до конца, потому что никому не является произведение, готовое до последней ноты, до последнего слова. Заполнять пропущенные места — на это нужна большая воля. И, я бы сказала, смирение: чтобы не придумывать «от себя».
Да, я знаю по меньшей мере одного живого гения — это композитор Александр Кузьмич Вустин. Вот человек, который знает и вдохновение, и труд. Однажды ему приснилось, будто в Москву приезжает Бетховен. Поезд подходит — и звучит музыка. Музыка как будто Бетховена, но он, Вустин, точно знает, что у Бетховена такой нет. Проснулся, подивился — какая красивая и странная музыка! — и ничего не стал делать. Ему второй раз снится тот же сон: мол, тебе зачем это показывали? Садись и запиши! После этого он стал записывать свое «Посвящение Бетховену». Вот чистый случай вдохновения. Музыка гениальная — среди современного гула и ритма парит как будто совсем бетховенская мелодия — но у Бетховена такой нет. Еще более бетховенская, чем сам Бетховен. Бетховен — «каким его сделала вечность».
