Я поняла, что у меня проблема, когда зарыдала из-за необходимости постелить простынь моих детей чужаку (в четыре с половиной года он все еще писался в постель).
Мое нежелание фотографировать ребенка в первые недели его пребывания в Америке свидетельствовало о том же (ведь это означало бы, что он здесь был, и фото стало бы доказательством этому). Как, впрочем, и мой запрет фотографироваться всей семьей (он испортил бы ее своим присутствием среди моих 4-х своерожденных детей).
И еще был день, когда в продуктовом магазине кассир радостно спросил, не хочу ли я пожертвовать доллар бездомным на обед в День Благодарения, а я в ответ в холодной злобе проскрежетала: «Я …уже… пожертвовала …достаточно.»
Я лежала в своей постели среди ночи и думала: «Kто-нибудь меня найдет, если я сяду в машину, буду ехать всю ночь, а потом сниму номер в гостинице в какой-нибудь Индиане?» Это тоже было сигналом, что у меня есть кое-какие проблемы с нашим сыном Джесси. Мы усыновили его в Болгарии за 3 недели назад.
Мой муж был в курсе. Я не могла удержаться о того, чтобы не разбудить его. Мы проговорили до раннего утра. Я настаивала на том, что мы изуродовали свои жизни и жизни наших детей, которым тогда было 7, 11, 14 и 17. «Это не то же самое, что привезти ребенка из роддома,» – рыдала я.
Дон спокойно, с небольшим удивлпением, ответил: «А по мне это совершенно тоже самое». Я отвернулась и позволила этому смешному мужчине уснуть. Всю оставшуюся ночь я мяла и колотила подушку в приступах паники, горечи и раскаяния.
Однажды утром я взяла телефон и, спрятавшись в одной из комнат, позвонила в агентство по усыновлению и прошептала: «Я не думаю, что я могу это сделать. Могу ли я вернуть ребенка?»
«Ой»- ответил мне дружелюбный женский голос. «Меня раньше никто об этом не спрашивал. Подождите, я поищу кого-нибудь, кто мог бы это знать.»
Итак, я была первая, самая первая усыновительница, которая задала подобный вопрос. Я потеряла дар речи. Я повесила трубку. Мои мучения сразу стали в два раза сильнее.
«Ты представляешь, что я сделала с собой? »- плакалась я приятельнице, указывая на ребенка. Джесси с аккуратной челкой и темными глазами в это время сидел на крылечке, пытаясь научиться играть с кубиками. Тем утром он уже выяснил, что кубики не едят, но что именно с ними делают, ему не было ясно. А я не могла показать ему из-за плохого настроения.
«Можешь вспомнить, почему ты хотела усыновить?» – спросила подруга, изо всех сил стараясь меня поддержать. Она считала, что ребенок совершенно нормальный, даже милый.
«Нет!»- всхлипнула я. «Не могу. Это была не я. Я не знаю человека, который принял то решение. О чем она думала?»
Разумеется, я знала, о чем я думала: «Наши дети такие замечательные. Наш дом полон любви. Мы хорошие родители. Приведем еще одного ребенка и продолжим удовольствие».
Ха-ха! Это было ошибкой. И вот, вместо ожидаемого счастья, я почти не вижу своих 4-х детей. Каждый раз, когда я хочу побыть с одним из них, Джесси влетает в комнату и вешается на меня. Он в таком восторге от того, что у него есть мама, даже вечно хмурая и угрюмая, как я. Он тащит меня с собой в ванну. Он хочет, чтобы я сидела с ним, когда он кушает. Он не засыпает, если меня нет рядом. Если меня не видно, то падает на пол, крича и колотя ногами.
Мой окружающий мир стал плоским. Я медленно вела машину рядом с домом, и мне щемило сердце от того, что дома и садики стали приплюснутыми и почти бесцветными, как наброски. И теперь я не помещалась в эти до боли знакомые картинки.
Мне не приходило в голову, что у меня «депрессия после усыновления». Я не знала, что ее переживают многие усыновители негрудничков. Причины могут быть разные. Но наверняка одна из них в том, что взрослые быстро привязываются к беспомощным крошкам с огромными глазами, а не к упрямым, не говорящим по-английски и строящим рожицы 4-хлетним болгарам, пусть даже очаровывающим с первого взгляда. Период установления связи между матерью и ребенком пропущен – ребенок неожиданно свалился на голову родителям прямо в ботинках.
Директор детского дома, затерянного где-то в болгарской сельской местности, просто повернул за плечики маленького мальчика, указал на меня и сказал: «МАМА». Этого было достаточно для Джесси: что-то промелькнуло в его голове, и архетип матери материлизовался. Он мгновенно стал предан мне, стал беспокоиться обо мне.
У Джесси не было проблем с привыканием, с привязанностью, но у меня они были. Я не могла себе представить, как жить после усыновления. Меня скрутило ужасное чувство, кошмарная мысль, что все эти ежедневные обязанности по уходу за ребенком, которые я выполняла тысячу раз для своих детей, я не могу выполнить для ребенка, которого я не люблю. Это как приятель твоего ребенка, который остался переночевать и теперь никуда не уходит. Когда же его заберут?
И вот когда я начала рыдать над нашими старыми простынями, я сказала себе: «Ты плачешь о постельном белье. Ты не справляешься.»
А дальше подумала: «Тебе нужна помощь.»
«Ты полностью вымоталась, – сказала мне доктор на следующий день, – Ты спишь?»
«Нет.»
«Кушаешь нормально?»
«Нет.»
«Ты смогла отоспаться после возвращения из Болгарии?»
Несмотря на то, что прошло 3 недели, я все еще не отоспалась.
«Ну, тогда я дам тебе лекарства, которые помогут тебе спать,»- сказала доктор.
Я разрыдалась. «Мне нужно что-то более существенное. Я рыдаю из-за … постельного белья!»
«Хорошо, хорошо…»- сказала доктор. Она знала меня 15 лет и никогда не видела в таком раздрае. Она принесла мне какой-то образец рекламного лекарства. Бесплатно. Я схватила его. Забралась в машину, открыла упаковку и проглотила таблетку. Без воды, без разжевывания. Мне сразу полегчало. Я не обращала внимания на то, что по инструкци эффект должен проявиться только через 6 недель после начала приема. Эффект плацебо оттащил меня от края.
Были и другие верные поступки. Я сказала друзьям, что мне плохо. Я никогда раньше не просила о помощи и не была так напугана и уязвима. И мои друзья откликнулись. Они сидели со мной. Они помогали присматривать за Джесси.
Мои друзья также дали мне хороший совет. «Ты не обязана любить его,» – сказала мне добрая приятельница, попивая кофе. «Просто сделай вид, что его любишь. Он никогда не узнает, что это не так. У него не было мамы. Он сейчас на небесах от счастья. Просто притворись. Твое притворство будет самым замечательным, самым знаменательным, что произошло в его жизни.» И это меня успокоило.
Пока я притворялась, пока я делала вид, что я люблю его, я обнаружила, что мое тело не возражает – я могла поцеловать его, погладить по голове, даже если мое сердце восставало против моих действий, и мой мозг каменел от сожаления.
«Ты его уже любишь?»
Мы, усыновители, задаем себе и нашим новым приемных детишкам этот ужасный вопрос. Мы не спрашиваем себя, любим ли мы детей, которых мы сами родили. Вот этот лохматый парнишка сидит за столом, с трудом отдирает шкурку с сосиски перед тем, как съесть ее, и смотрит на меня своими лучистыми глазами, а я только и могу спросить себя: «Ты его уже любишь?»
Он совершенно точно любил меня, и эта крошечная, постоянная и безусловная любовь заманила меня, как приманка.
Однажды ночью, в первый месяц пребывания Джесси в нашем доме, я не спала. Я вышла из своей спальни и пошла на первый этаж в свой кабинет, где и улеглась на диванчике. Посреди ночи Джесси, который тоже гулял по ночам, нашел меня и улегся рядом. «Вот не везет! Он нашел меня!»- я была зла и чувствовала себя пойманной. Однако я не могла не чувствовать, что его маленькое теплое тельце прижимается ко мне и сладко посапывает. Как только рассвело, я вскочила с постели и ушла подальше. Он проснулся, нашел меня на кухне, взял за руку и привел обратно в мой кабинет. Показал пальчиком на тот диванчик, где мы спали, и сказал на своей смеси детского лепета, болгарского и английского: «Мама бай-бай. Шесси бай-бай (Мама спит, Джесси спит.)» Весь день он напоминал мне, смеясь и показывая на себя, об этом нашем замечательном достижении, о нашем прекрасном секрете. А ночью я заперла дверь своей спальни и слышала, как он ищет меня внизу.
| Джесси с его непослушной прической и искорками в глазах окружен непоколебимой материнской любовью. |
Он восхищался всем, что я делала. Однажды вечером я собиралась куда-то, он сидел на моей постели, болтал ногами и смотрел, как я одеваюсь. Я одела чулки, сорочку, туфли на низком каблуке, но до того, как я застегнула сатиновую блузку, Джесси неожиданно соскочил с кровати, чтобы меня обнять. «Ой, Мама!» – плакал он.
И его нежность смягчила меня. Я больше не была уверена в том, что он должен уехать, и он начал верить в то, что я остаюсь. Он стал позволять мне исчезать из его поля зрения на несколько минут. Я могла проводить семилетнюю Лили в школу, наслаждаясь каждым шагом и каждым глотком осеннего воздуха, как будто небеса снова открылись для меня. Я могла слушать, как моя дочь играет на виолончели, а мой старший сын на тромбоне, без того, чтобы маленький болгарин висел на мне.
Однажды после обеда, усталая и раздраженная в ответ на его просьбу «Баранка, Мама? Баранка?», я рубанула по суховатой баранке так, что нож соскочил и порезал мой палец. Джесси побежал за мной по лестнице в полном ужасе, его глаза были широко раскрыты и полны слез. Он стоял рядом со мной, пока я сидела на крышке унитаза, пытаясь остановить кровь; он гладил и гладил мое плечо и потом сказал: «Мама! Нет баранка. Нет баранка.» Он пытался помочь, отказываясь от баранки.
Позже он встал на цыпочки, дотянулся до ящика и вытащил нож-виновник. «Мама нет. Папа. Мама нет. Папа.» Он имел в виду, что я не должна больше пользоваться этим ножом, пусть это делает папа.
И немного позже он добавил: «Мама нет. Франи нет.» Франи – это наш терьер, которого он обожал. Не знаю, пытался ли он защитить так двух своих самых любимых существ от плохого ножа или считал меня настолько же способной с ним управляться, как была способна к этому наша собачка.
И наконец, ближе к вечеру, он пришел ко мне с пластиковым ножом. Где только нашел? Вложил его в мою забинтованную руку и сказал уверенно и спокойно: «Мама».
Что я тогда чувствовала, пока смеялась и плакала, приняв нож и обнимая малыша? Может действительно … неужели? К тому времени я уже изо всех сил старалась не мучить себя этим дурацким вопросом, задаваемым по тысяче раз в день. Я уже знала про депрессию после усыновления и знала, что этот самодопрос совершенно бесполезен.
Я, собственно, уже записалась на прием к психологу, но после этой истории с баранкой, после того, как Джесси дал мне пластмассовый ножик, я отменила встречу с психологом и записалась к парикмахеру.
| Если хотите узнать о Мелиссе больше, читайте последние ее статьи и интервью на adoptivefamilies.com/greene |
Я взяла Джесси с собой. Если он думал, что я красавица до стрижки, то после нее я стала просто неотразима в его глазах. Стрижка была для него великолепным и величественным событием, полным запахов духов, лака для волос и бесплатных конфеток в тарелочке. Я вела машину домой и смотрела на него, сидящего на заднем сидении. А он с полным ртом конфет отвечал мне широкой, липкой улыбкой.
Люблю ли я его?
Нет, я больше не задавала себе этот вопрос.
Мелисса Фей ГРИН
