Директор благотворительного фонда «Старость в радость» Лиза Олескина рассказывает, чем интернат для пожилых людей похож на поезд дальнего следования, как может измениться атмосфера в казенном учреждении буквально за месяц и что скрывается за бодрым словом «оптимизация».
Фото из архива фонда «Старость в радость»
Оптимизация — умножение бед
— Множество публикаций последних лет — об оптимизации расходов в социальной сфере. Как она проходит в отношении домов престарелых?
— На практике оптимизация для нас — выжигание с корнем маленьких домов престарелых и переезд бабушек на новое место, в большие интернаты по 500 коек. В некоторых областях этому сопротивляются, присоединяют их к большим домам на правах филиала, а в некоторых планомерно закрывают. В один дом престарелых N-ской области мы приехали к переезду — попытаться поддержать бабушек и проводить их, так что видели все своими глазами. Это было ощущение не просто переезда и смены социальной карты района — а трагедии целого народа, всей Тверской земли. Сначала все крепились, потом зарыдала одна бабушка, потом все бабушки, потом персонал… Рыдало всё и вся.
Для всех это был конец: для бабушек — конец уклада жизни и невозможность привыкнуть к новому укладу, для персонала — конец их коллективу, стабильности, добрых отношений. Пусть у них была неблестящая и небогатая работа — но другой, скорее всего, не будет. Мы ничего не могли сделать, только плакать вместе с ними и обнимать их, и это давало ощущение абсурда.
Ладно, новые дома для стариков не строят, но зачем имеющиеся хорошие интернаты ломают?
Второй аспект — оптимизация бюджета внутри учреждений, проще говоря — сокращение его на треть. Это уже произошло. Никаких документов об этом нам нигде не показывают, но мы слышали это и от очень высоко стоящих людей, и от директоров разных домов престарелых. Приходится увольнять часть сотрудников. Например, дом престарелых, где в прошлом году бюджет был 10 млн рублей, в этом году без объяснений получил 7 млн. Нужды остались те же, а денег на треть меньше.
— На чем могут сэкономить в доме престарелых?
— Экономят на всем: реже покупают белье и матрасы, урезают даже нормы питания. Где было два сестринских поста — оставляют один. На ночь на сто лежачих может остаться двое сотрудников. На лекарства в день выделяется от 3 до 4 рублей (100-120 руб. в месяц) на человека, либо считают вместе с чистяще-моющими средствами — и тогда 7 рублей в день на человека. Во многих домах одноразовые пеленки не используют в принципе: это дорого, а подгузники меняют редко.
— Вы говорите, что маленькие дома лучше больших. При этом материально маленькие дома хуже обеспечены даже притом, что дороже обходятся государству (например, 22 тысячи рублей в месяц на одного проживающего в доме на 25 человек в Псковской области против 12 тысяч рублей в доме на несколько сотен проживающих в той же области). Так чем же лучше?
— В маленьких домах персонала получается почти столько же, сколько самих старичков. И мы всегда видим, что благодаря этому устанавливаются личные отношения. Персонал радеет больше. Кроме того, включим здравый смысл: если в маленьком доме бабушки поумирают — дом закроют, все останутся без работы.
Если в большом доме из 600 человек умрет 100 лежачих — устанут их обмывать и выносить, но жизнь не кончится. Конвейер, когда у тебя каждый день кто-то умирает, когда санитарок перебрасывают с этажа на этаж, когда меняются смены и подопечные, не дает создаваться никакой привязанности, ощущению, что эти бабули — «мои хорошие». В Европе с персоналом работают психологи, а у нас за 20 лет тяжелой работы ты можешь не то что «выгореть», а просто озвереть.
— Вы пытаетесь что-то предпринять при закрытии каждого конкретного маленького дома?
— Когда узнаем о закрытии заранее, а не в день переезда — да. Пишем запросы в инстанции, обещаем помощь, обращаемся в СМИ. Но в министерстве соцзащиты нам могут сказать «мы ничего закрывать не будем», а через две недели раздать сотрудникам уведомления о сокращении. «Пожароопасность» маленьких интернатов часто возникает после того, как лет десять подряд у пожарных инспекций не было никаких нареканий.
Бывает, что закрытие маленького дома — вопрос денег. Например, маленькие палаты сестринского ухода числятся как филиал ЦРБ — и больнице вместо необходимых 5 млн на следующий год выделяют 2 млн рублей. Могут закрыть, можно и попытаться повоевать за бабушек. Из одного такого учреждения нам позвонили и сказали, что 300 тысяч рублей в год могут их спасти (возместить коммунальные платежи и бензин) — мы пока согласились, хотя страшно подумать, как это будет работать.
В один маленький дом под угрозой закрытия наши волонтеры приехали с прекрасным представлением на Новый год: Дед Мороз с топором танцевал, Снегурочку свою профукал, шутки, елка, баян, подарки — а бабушки сидят, как клуб умственно-отсталых, и смотрят в одну точку. Мол, мы празднуем последний Новый год, а хотим тут умереть. Когда ты знаешь, что через месяц твой привычный мир кончится, через две недели он кончится, через неделю он кончится – ты можешь сам кончиться еще раньше.
Можно ли переделать Россию
— Иногда кажется, что ничего не изменить: вы купите функциональную кровать и противопролежневый матрас, но вы уедете в Москву и не сможете заставить никого включать этот матрас в розетку. Вы купите подгузники, но не заставите их менять…
— Всякое бывает, конечно, и что-то запирается на складе на столетия, потому что у сестры-хозяйки загулял муж и ей не до чего. Но большая часть привезенного все же используется. Мы же не сами придумываем эти кровати и тележки для мытья лежачих, а сначала обсуждаем с персоналом, они морально готовятся к этому, потом мы требуем фотоотчетов, приезжаем еще и еще.
Да, мало где функциональными кроватями пользуются действительно — т.е. меняют лежачим положения тела, ног, поднимают голову. Нередко они оказываются просто хорошими кроватями, на которых удобно лежать. Но и это меняется: постепенно мы и местному персоналу (по мере знакомства и привыкания к нам) объясняем, что этим нужно пользоваться, и находим свой персонал, которому платим и, соответственно, можем обучать и требовать.
— Кто и чему должен обучать персонал?
— Например, мы надеемся, что медсестры Свято-Спиридоновской богадельни Православной службы помощи «Милосердие» станут выезжать в наши большие дома престарелых и рассказывать, как общаться, на что обращать внимание, что если лежачий «заплохел» — к нему все равно надо подходить, надо его кормить (если он ест) и поить, нужно перестилать. Будут и рассказывать, и «на бабушках» показывать — своих нанятых просто обяжем посещать эти занятия, а местный персонал по мере желания и возможности.
В самом доме престарелых особо не у кого о таком узнать — общее отношение к лежачим формулируется как «отойди от него». В одном большом доме хорошие медики, например, и я им говорю: когда потеплеет весной, наши помощницы будут сажать тех лежачих, кто сможет сидеть, на коляски и вывозить на улицу гулять. А мне отвечают: да кто из них до весны-то доживет, все пять раз сменятся. Они хорошие, давно работают, но полагают, что если человек слег — все, пора помирать.
— Алексей Сиднев, директор частных домов престарелых, говорит, что в Израиле просто нет лежачих как класса: всех утром, как проснутся, высаживают в коляски, так что человек обедает в столовой, участвует во всех активностях — даже если остальные смотрят концерт или обсуждают новости, а он спит или забылся в коляске.
— Очень печально, но у нас не так. Например, в одном большом доме престарелых на втором, третьем и четвертом этаже лежачие, а на пятом — колясочники. Мне кажется, сама идея гениальна. Лифт там есть, но он используется нечасто, хотя в принципе коляска в лифт влезает даже с сопровождающим. Отвлекаясь от того, что маленькие одноэтажные дома в селах закрывают под предлогом пожароопасности, а тут лежачих раскидывают по 2-4 этажам…
Я сказала нашим девушкам-помощницам в этом учреждении: возите на улицу всех, кто может хотя бы сидеть. Сначала они сами не могли понять: мол, зачем? Потом остальной персонал им запрещал: мол, лучше лишний раз пол помойте. В итоге потеплело в мае, а только к июню они начали выгуливать тех, кто считался лежачим, но сам мог пересаживаться в коляску. И столкнулись с позицией: что еще за новости, зачем вы их балуете, куда поволокли?
Сначала и среди бабушек и дедушек желающих погулять было немного. Кстати, в некоторых учреждениях такая «услуга» — выход с сопровождающим на улицу — совершенно официально должна быть оплачена из личных средств старика. Недорого по нашим меркам, рублей сто, но для того, у кого 75% пенсии уже перечислено в интернат, а вся пенсия 8 тысяч — многовато, гулять не пойдешь.
Наши сотрудницы, разумеется, гуляют бесплатно, и если мы услышим, что кто-то у бабушки деньги взял… Так вот, через некоторое время все, кто только мог как-то выразить свое отношение, стали записываться в очередь на прогулку. Люди ведь месяцами и годами не выходили из своих палат. А тот самый директор, который был против «баловства», мне потом сказал: «Какие молодцы ваши девушки! Иду я на работу – а там как четыре мамочки с колясочками».
— То есть можно не так уж мало изменить?
— Можно! Например, совсем другой регион России, тоже немаленький интернат. Сначала там обнаружилась проблема с подгузниками, потом с кроватями, матрасами и тумбочками в корпусе милосердия (там не только лежачие). Потом мы меняли там трубы в подвале (да, вообще-то это дело государства, но когда ты уже на полтора миллиона всего купил, две недели провел там в волонтерском лагере, сам ремонт сделал — а потом в подвале случился потоп, воду поздней осенью выключили и горячую, и холодную — то найдешь способ помочь).
Но главное, что выяснили наши волонтеры, пока две недели жили рядом с интернатом и делали там мелкий ремонт, попутно общаясь с бабушками, — что очень не хватает персонала, а те, что есть — то ли выгоревшие, то ли неуправляемые. Директор в доме хорошая, но она сказала, что «построить» медсестер не может: они просто разбегутся, и новых она на зарплату по 7–8 тысяч рублей не найдет. Как эти зарплаты существуют после всех «майских указов» Президента — сложный вопрос, но существуют. Мы поехали нанимать в интернат дополнительный персонал — как раз чтобы что-то изменить.
— А что изменится, ведь дополнительный персонал не с другой планеты будет, а из того же городишка — неуправляемый.
— Мы предлагаем зарплату на 2–3–5 тысяч больше, это мотивирует, и «кастинг» получается довольно большой, причем приходят и люди с высшим образованием — надбавка позволяет обратиться к другому, так сказать, «слою». Приходят уже не только те, кто уверен, что ничего другого не найдет, а были случаи, когда устраиваться приходил юрист с пятилетним стажем, балетмейстер из местного театра, воспитатель со стажем работы в детском саду и очень разные люди — забойщик с мясокомбината, например… В собеседовании участвует и администрация учреждения.
Фото из архива фонда «Старость в радость»
На собеседовании, конечно, мало что понятно, но стараемся. Первое наше требование — любить бабушек, радоваться им каждый день, терпеть их неизбежные странности, разговаривать с ними. Если человек не чувствует в себе таких сил — никакая зарплата его не заставит. Так вот, две трети тех, кто приходит на собеседование, посмотрев на бабушек, понимают, что даже за зарплату в 15 тысяч – на треть больше средней по региону, — он на это не готов. Пришла однажды в другом регионе тетушка — и библиотекарь она, и культорг, и работать рвется, и деньги ей позарез нужны на ремонт дома — походила по самому еще приличному отделению, заплакала в уголке и сказала: на за что сюда не приду, лучше буду без ремонта жить. Спасибо, что она сразу сказала.
Правда, у нас огромное поле свободы для этих сотрудников. Попадают две сотрудницы на два этажа одного дома престарелых — одна по образованию юрист, другая по прежней жизни продавец. Один этаж более отремонтированный, другой менее. У одной лучше получается с бабушками лепить, рисовать, гимнастику делать с эспандерами — она оказывается ближе к культоргу. У другой — мыть, перестилать, убирать, морить тараканов. Так совпало, что на этаж без ремонта попала как раз вторая, и она теперь бдит за соблюдением прав своих подопечных: выбивает у сестры-хозяйки нормальные занавески, матрасы, моющие средства.
А так-то в том доме престарелых директор почему-то считает, что на этаже без ремонта и бабушки «никакие». Не то чтобы туда специально клали более слабых и менее адекватных — между бабушками никакой разницы, отношение определяется состоянием штукатурки и линолеума…
— В доме, где за счет жертвователей фонда меняли мебель и трубы, в итоге что-то изменилось?
— Да, мы нашли туда и двух нянечек и культорга, теперь с лежачими играют на баяне, лепят, вышивают… Наняли мужчину-санитара (официально «помощника по уходу», но на самом деле просто мужская сила была нужна) — в интернате сами нашли мужичка предпенсионного возраста. Между прочим, это и для него тоже было спасением: у него недавно умерла жена, он стал уже уходить в себя, а на работу в таком возрасте его никто больше не брал.
И за месяц в том интернате действительно стало намного лучше! Мне звонят и говорят: «Вы вдохнули вторую жизнь в наше лежачее отделение! Благодаря вашему мужчине-санитару мы свозили всех лежачих на обследования, превысили нормы на месяц по флюорографии и УЗИ, вывозим их гулять, кто может – заставляем-помогаем вставать, все с баянисткой поют. Так чисто у нас никогда не было». Наши волонтеры недавно поехали смотреть — вернулись в восторге: тяжелого запаха в отделении больше нет, а главное — ожили бабушки.
— Что значит «ожили» — ведь их не лечили, вы же не медиков нанимаете?
— Если к человеку долго никто не прикасается, то первая реакция на волонтера, который приехал и обнимает, — рыдания. Спросишь, как дела, — плачут, начнешь петь — уже бьются в истерике. Так выражается безумная нехватка общения. А теперь мы туда приехали — а бабушки нормально общаются, поют с нами песни, рассказывают, что по средам у них такие занятия, по пятницам другие.
Наши помощницы с ними шутками перекидываются, смеются над дедами-женихами, которые за каждой косяком ходят. Людям начинает хотеться жить. Даже по жалобам становится понятно, насколько все лучше: теперь жалуются, что за неделю лежачего дедушку так растормошили, что он уж и вставать пробовал, а в выходные никто не подходил – он и слег обратно… Да там раньше просто не осознавали, что это проблема.
Появление потребностей — тоже хороший знак. Пару лет назад мы звонили в те же дома и слышали «у нас все есть, нам ничего не надо». Сейчас наши санитарки звонят: у нас пятеро диабетиков, а им не выдают лекарства, помогите; бабушке лекарство для печени или от астмы прописано, а она его не получает, помогите. У нас подгузники кончились — помогите. Мы помогаем. Нас «дергают» с личными пожеланиями стариков, просят ушные палочки, просят кремы. Раньше там и не думали о таком.
— Государство обязано выделять подгузники — почему в итоге их покупает ваш фонд?
— Подгузники везде почему-то трудно выбить по ИПР (индивидуальной программе реабилитаций). Медико-социальным экспертизам (МСЭ) в некоторых регионах сверху ставят задачу «понижать инвалидизацию» — поэтому они стараются инвалидов не обнаруживать даже среди лежачих бабушек с недержанием. В районе, где расположен большой интернат, всегда будет высокий «процент инвалидизации населения» — так что сотрудники МСЭ инвалидность не только не присваивают, но и снимают. В итоге подгузники полагаются лишь каждому третьему нуждающемуся и нередко сильно задерживаются.
— Хочется только, чтобы помощниц хватало и на выходные.
— В новогодние каникулы одна за другой наши сотрудницы стали звонить и проситься на работу: соскучились, мол, старики по ночам снятся. Очень приятно, что хотя бы у них личные отношения с бабушками точно есть. Штатный персонал нас иногда веселит отзывами в духе: «Ваши девки ненормальные какие-то — ни на минуту не присядут, весь день бегают». Приедешь в интернат, наша Таня идет по коридору, а из всех палат слышится: Таня, зайди, Танечка, налей чаю, Таня, мы тебя ждем.
Не везде сразу эффект чудесный, но везде он есть, и точно это дело того стоит. За последний год мы поняли, что лучше купить не двадцать функциональных крутых кроватей по 50 тысяч, на которых бабушек никто не будет трогать и переворачивать, а двадцать простых крепких с подъемными подголовниками по 6 тысяч и нанять одного сотрудника, который будет этих двадцать бабушек мыть, тормошить, обнимать, помогать сесть и так далее. Конечно, бывает, что наших сотрудников воспринимают, как бесплатную рабочую силу, но, как правило, если при них основные сотрудники пьют и ничего не делают, это значит, что и до их появления пили и ничего не делали. Но такое, к счастью, бывает редко.
Есть у нас баянист — полтора года уже работает. Сначала он прошел по палатам и был в таком шоке, что я думала — уйдет: он столько увидел людского горя, что это его подкосило. Говорил: «Это похоже на поезд дальнего следования: они все лежат на своих плацкартных полках, ехать долго, но все равно каждому в свое время сходить». Он, собственно, прав: лежачие в большинстве домов просто ждут, когда «сойдут».
Лиза Олескина. Фото из архива фонда «Старость в радость»
Но вот прошло время — и бабушки его обожают, и наших волонтеров он в поездке тактично отозвал в сторону и начал наставлять тихонько: что ж у вас такие лица унылые, ведь перед вами живые люди, они, может, и слабенькие, но хотят праздника, поздоровайтесь радостно, давайте петь. Он же рассказывал мне, что наша зарплата позволяет его жене сидеть с ребенком в полтора года дома, а не выходить на работу, а ему — продолжать работать в музыкальной школе, хотя у него там и зарплата в 4,5 тысяч, а не уходить на заработки на стройку.
Читайте также:
Лиза Олескина: самое страшное в домах престарелых – смерть в одиночестве
Лиза Олескина: Пока есть одинокие бабушки, мне трудно отделить себя от них
