« – Что вы читаете, милорд? – Слова, слова, слова». Региональная общественная организация «Перспектива» выпустила полезную инструкцию по словесному оформлению инвалидской сферы.
Русский язык вообще не предрасположен к политкорректности. Политкорректность – это бесконечный массив эвфемизмов, это упражнения на тему, как назвать то, что пугает, нестрашным именем. Политкорректность – это такая вуду англо-саксонского мира, который пытается заколдовать свою белизну, прикинувшись таким, как все, дабы сохранить свою избранность. И главный инструмент этой магии – лингвистическая морфология. В искусственную кучу собирается россыпь морфем, из которых конструируется что-нибудь очень длинное и громоздкое и живет до той поры, пока не нарастет негативной коннотацией. Тогда снова собирается филологическая бригада и собирает новое нейтральное по смыслу слово.
Русский язык при всей своей изобретательности не годится для столь гибкого подхода. За неимением лучшего, мы хватаемся за уменьшительно-ласкательные суффиксы, присобачивая их к диагнозам, из чего порождаются стыдливые монстры типа «даунёнка» и «аутёнка». Единственным спасением для желающих все-таки об этом говорить становится медицинская терминология – специальная лексика хотя бы отчасти выводит этот дискурс из зоны табу. Но из этого вырастает словесная путаница во всем инвалидском контексте.
Инвалидность, как верно сообщает инструкция «Перспективы», не медицинское явление, а социальное. Инвалид – это просто человек с таким набором телесных свойств, которые усложняют его жизнедеятельность в мире, построенном по более-менее единообразному стандарту большинства. Но как вывести ее из зоны медицинского восприятия, если сам язык удерживает ее за этим семантическим забором? И вот тут, как мне кажется, чрезвычайно поможет чувство меры. Если пойти по пути отказа от нормальных русских слов только потому, что так в горячке неинвалид может обозвать неинвалида, то мы очень быстро придем к тому, что все, связанное с инвалидностью, превратится в многоточие.
«Нужно уже что-то знать (или уметь), чтобы быть способным спрашивать о названии», – писал Витгенштейн, большой специалист в отношениях языка и мира. Нужно оказаться внутри того мира, которому живущие вне его ищут наименования. И из сердцевины этого положения понять, что политкорректность не равна уважению, и никак не равна принятию. Она – ажурная надстройка на заборе. Она выглядит гораздо дружественнее колючей проволоки, но границ не разрушает. Длинные заменители простых и понятных слов уводят от главного смысла обозначаемого – от существа немощи, которую необходимо признать. Заменяя слово «слепой» на незрячего, или «глухой» на длинное «слабослышащий» мы пытаемся извиниться за свой собственный слух и свое собственное зрение. Возможно, в этом и нет ничего дурного (хотя подобная телесная виктимность – большой вопрос), но замена слов нас как будто освобождает от действия. Вся работа по признанию чужой отличной физической конфигурации легко и просто сводится к простому передвиганию синонимов.
Что плохого в слове «слепота»? В том, что она попадает и в зону переносного смысла? Когда слепотой мы именуем бесчувственность? А «незрячесть» разве аллегорической нагрузки не предполагает? Почему он «слабослышащий», если он глухой – у него отсутствует функция слуха, и стоит задача быстро и понятно сообщить именно об этом?
Недавно в интернете прошла сравнительная подборка рекламных параолимпийских плакатов – тех, что сопровождали соревнования инвалидов в Лондоне, и тех, что анонсируют эти игры в Сочи. По нашим плакатам вы никогда не поймете, что это спортсмен плывет без руки, а этот бежит без ноги. Вероятно, припрятывание телесного недостатка, по задумке имиджмейкеров, должно указывать, что его как бы и нет. Но он есть! И оскорбительно это церемонное кокетство, которое с ловкостью слона в посудной лавке заигрывает с ограничением, пытаясь выдать его за безграничность. В этом всем сквозит такое торжество так называемой нормы, столько сил по поддержанию ее королевского и незыблемого статуса, что весь смысл мероприятия сводится к искусственному откупу от всех сразу, кому довелось родиться и жить с отличием.
В инструкции много полезного – и оно отражено в тех частях, которые описывают ситуации действия: не обращаться к сопровождающему инвалида или присесть, чтобы выровняться в разговоре с тем, кто не способен стоять. Но лучше использовать арсенал доступных, привычных слов, чтобы начать коммуникацию, чем, панически вспоминая политкорректное эсперанто, вовсе не начать разговора. Отношение к человеку читается не по формулировкам, а по паузам и междусловью, по тому, что вообще в словах не живет. И раз уж мы забрели аж в Витгенштейна, то напомним еще одно: «Нужно разрушить здание собственной гордыни. А это ужасная работа».
