В понедельник на канале «Россия» в 23-45 выходит документальный фильм Никиты Михалкова «Чужая земля». Сценарист фильма Ольга Любимова рассказала, по каким непроезжим дорогам съемочная группа добиралась до героев и о чем размышляла в заброшенных покосившихся домах.
— Фильм «Чужая земля» — констатация того, что в русской деревне все плохо?
— Идея фильма пришла в голову Никите Сергеевичу Михалкову. Он много ездит, в том числе по глубокой провинции центральной полосы России. В очередной раз вернулся ошарашенным и раздавленным: в одной из разрушенных деревень он зашел в брошенный дом. Ощущение, что люди покинули его за несколько минут, словно началась война и пришли фашисты: висела одежда, валялись какие-то журналы, стояла мебель. Это собирательный образ того, что произошло с русской деревней. В принципе, в этом нет ничего такого, о чем мы не знали раньше. Но Никита Михалков встречается и разговаривает с множеством людей — не только с губернаторами, но и с егерями, и с простыми людьми. У него возникла идея рассказать не о «потемкинской», а о настоящей сегодняшней русской деревне. Показать правду и призвать всех — и простых зрителей, и тех, кто обязан заниматься этой проблемой по должности, — обратить внимание на то, что произошло за последнюю четверть века. Хотя, конечно, не 25 лет назад, а уже начиная с Троцкого шел геноцид самой честной и чистой части русского общества — не хочется употреблять слово «класс».
Фильм делали полтора года — это не совсем телевизионный формат. Работать с Михалковым интересно, но сложно: полтора года командировок, поиска настоящих людей, проблем и историй.
— В каких регионах искали людей и их истории?
— Было понятно, что нельзя ограничиваться центральной полосой России. Мы были и в Сибири, и на Урале. Фильм называется «Чужая земля», но мы понимаем, что земля не может долго оставаться чужой: придут новые люди и сделают ее своей. Мы снимали, как под Красноярском нелегальные китайские мигранты, приехавшие на две недели по туристической визе, вкалывают по пять лет по 12 часов в сутки. После этого остаются гектары изуродованной земли. Когда мы снимали, ездить приходилось с рейдом УФМС, иначе не вернешься оттуда подобру-поздорову и с техникой. В прошлом году в Красноярском крае поймали и выдворили 800 человек, работавших с туристическими визами, — депортация дело недешевое, но что им стоит в Китае соорудить себе новый паспорт и приехать снова? Татуировку же на нем не сделаешь, клеймо не поставишь. Они роют безумные схроны и прячутся в них. Непонятно, чем эти китайцы удобряют землю, но в Красноярском крае получается четыре урожая в год! Раньше в Енисее ловили сига, омуля, муксуна, а теперь благородная рыба уходит из Енисея. Пчелы дохнут: пасечники-старообрядцы уезжают каждый год на 20 км дальше. Пчелы не выдерживают, а мы едим. Я спрашивала ребят из УФМС, как они не боятся есть овощи, повидав эти теплицы, где нечем дышать и где не могла работать съемочная группа. А они ответили, что фуры разъезжаются по всей России, так что у москвичей не меньше поводов для страха. Я спрашивала у сибиряков: вы ненавидите этих китайцев? Они говорят: нет. Мы ненавидим тех, кто сдает им поля, а эти китайцы — люди несчастные. Так что такого, чтобы молодежь взяла прутья да избила кого-нибудь или спалила бесконечные километры теплиц — не было. А кто будет убирать километры и километры целлофана, сколько десятилетий это будет гнить?
Мы снимали в Пермской, Вологодской, Ивановской, Нижегородской, Владимирской, Калужской областях. Самое страшное — если бы мы хотели сделать халтуру побыстрее, всё то же можно было бы снять в пределах Московской области. Всюду одни и те же проблемы: брошенные деревни, мигранты. Вологодская и Костромская область — из самых непростых.
— Люди охотно рассказывали свои истории?
— Когда мы начинали снимать, нас пугали: вас никто на порог избы с камерой не пустит. Мы живем в своих каменных джунглях и не знаем, что такое русская деревня. Но все самое неприятное заканчивается, как только выезжаешь за МКАД. У меня было полтора года общения с замечательными людьми. Мы с этими старичками вместе плакали. Раньше я знала, как гостеприимен кавказский дом, балканский. К стыду своему, как и многие мои ровесники, ничего не знала о собственной деревне, русской. При абсолютной нищете они лезут в погреб, достают какие-то соленые грибы, пытаются и с собой тебе гостинец дать — хоть яблочки. Садимся с бабушкой, она меня внучкой называет, про свою жизнь рассказывает — я реву, она на меня смотрит — и тоже ревет. Даже молодые ребята (там, где они есть) — совсем иные, чем в столице.
— Показали только неприглядную сторону ситуации, или благополучные места тоже, хоть их и мало?
— У нас не было задачи показать преуспевающие колхозы Белгородской области. Мы хотели рассказать о беде. Понятно, что всюду есть одинокие подвижники. Если Господь управит, мы и об их «жизни вопреки» снимем отдельный фильм. «Чужая земля» — это клич о беде. Причем в Центральном федеральном округе еще хуже, чем за Уралом, потому что за Уралом и энергетика побогаче, и жизнь попроще, и люди чуть получше себя чувствуют, чем в Ивановской, Вологодской или Костромской области. Самая тоска и уныние — одна или две бабушки в деревне, полная невозможность вызвать «скорую помощь», с перебоями возможность купить продукты. Зачастую этих последних бабушек бросили близкие. Спрашиваешь, есть ли кто, говорит с жаром: «Да, сын, дочка!», бежит, показывает фотографии. Только соседи говорят, что пять лет уж никто не приезжал, и бабушка в 80 лет сама копает огород под картошку. Разруха давит. Едешь от деревни к деревни с вездеходом от МЧС, уазик переворачивается на бездорожье, в заброшенных деревнях видны остовы храмов… Набрать пронзительных историй, к сожалению, было несложно. Мы выбирали с точки зрения драматургии и нетривиальных поворотов. Кропотливая работа Никиты Сергеевича — собрать эти бусины в фильм. Он сам лез в заброшенные дома, и мы боялись, что дом рухнет и сверху его накроет, а в другие моменты мы были его глазами, ногами и руками, потому что он одновременно снимал художественный фильм по Бунину.
— Кто остается в деревне сегодня?
— Старики и алкоголики. И звери. Мы разговаривали с одним егерем — он вологодский, окает очень характерно. Он мне говорит: «Борисовна, тут столько лося и медведя со времен Ивана Грозного не было! Здесь рай только зверю». Все поля, заросшие березняком, — в самый раз для лося. Медведя стреляют круглый год не потому, что лицензия особая, а потому, что звери все время приходят в деревню. Охота здесь — это не когда «мужичок идет стрелять зайцев». Чтобы зайца добыть, надо встать утром, накануне быть трезвым, да и вообще — ружье не пропить.
Мы как-то в конце апреля на проселочной дороге мужичка встретили — идет, петляет, сам под 45 градусов стоит. Затормозили — он даже не удивился, что его Михалков окликнул. Впрочем, в его состоянии вообще уже было трудно удивляться. Никита Сергеевич спрашивает: «Это чего же мы так пьем?» — «Так уж две недели пьем, праздник ведь». — «Какой?» — «Восьмое марта!»
Мы, конечно, покатились от хохота, но ведь конец апреля, а у него спьяну всего «две недели» восьмое марта отмечает. Это речь не об алкаше, а о потерянной земле, на которой некому будет работать. Если сейчас отец еще водит трактор, а мать умеет доить козу, то даже их родные дети ничего этого не знают и знать не хотят.
— На какие деньги напиваются деревенские мужички?
— В городе Тейково Ивановской области мы познакомились с местным депутатом. Хороший, видно, что душа у него за всех болит. В городе Тейково депутат — та еще величина: джипа, конечно, у него нет, а проблем много. Он говорил, что беда в том, что еще и рожать начали, потому что за детей деньги платят. «Мы, — говорит, — платим пособия на второго и третьего ребенка, а матери их пропивают». Рядом — военная база, а единственное городское развлечение — дискотека. Туда приходят и молодые военнослужащие, и девчонки со всех деревень. Потом девушки беременеют, соцработники отговаривают их от абортов, но солдаты-срочники уезжают, а молодым одиноким мамам потом надо помогать.
Старики копят деньги и отдают молодым. На бабушкину пенсию пьют сын и внук. Самое страшное — они еще и кредиты набирают. «Хочу плазму» — и точка. Дом валится, жить не на что, а посредине — плоское жидкокристаллическое окно в красивую жизнь. Оплачивается этот «рай» под жуткие проценты — тоже, разумеется, из бабушкиной пенсии.
— Пройдена ли точка невозврата для русской деревни и если пройдена, то когда?
— Скорее всего, началось с разрушения деревни в 1920-е, с раскулачивания и коллективизации, с Великой Отечественной войны, откуда не вернулись 20 миллионов, с перестройки, когда образ порядочного трезвого труженика окончательно обесценился. Выросло не одно поколение людей, не уважающих деревню и ее жителей. Наши герои жалуются, что раньше хоть порядок был, лес нельзя было просто так вывозить. Их возмущает наплевательское отношение к пахотной земле. Это нам, москвичам, все надо объяснять, а они понимают, что заросшая березняком пашня — это катастрофа, что очистить ее и перепахать — это огромное усилие. Поля засеивают кормовой кукурузой вместо ржи и овса — это больно и унизительно. Конечно, никому не хочется продолжать такую жизнь и все рвутся в город, а землю осваивают мигранты.
— Фильм еще не вышел, а в интернете уже звучат обвинения в конъюнктуре.
— Михалкова всегда кто-нибудь упрекает, ему не привыкать. Самое легкое — обвинить. Это честная журналистика и честная документалистика. Мы работали без цинизма, не «поплевывая». Легко наснимать потемкинских деревень, удачных примеров успешного хозяйства. Наш фильм очень жесткий, и даже интересно, как канал «Россия» его покажет. Это не конъюнктура, а искренний порыв человека, который любит свою землю.
— «Чужая земля» — это обличительное послание российским властям?
— В фильме есть закадровый текст Никиты Михалкова о том, что мы не виним конкретного губернатора, потому что почти нет области, которой эта беда не коснулась бы. Это проблема федерального масштаба. Фильм «Чужая земля» — это, конечно, не «видеопослание президенту Путину от режиссера Михалкова», но это обращение и к власти, если не сводить всю власть в России к одному человеку. Это послание и губернаторам, и законодателям, и исполнительной власти. Вряд ли кого-то заинтересовало бы такое послание от молодых и горячих. Но Михалкова, есть надежда, услышат, хотя я уверена, что и глумление будет бесконечным. Разница в реакции на кино внутри МКАДа и за МКАДом, полагаю, будет огромной. Никто не надеется, что после фильма сразу на пленарном заседании ГосДумы примут ряд законов, поддерживающих сельское хозяйство. Но я знаю своих героев и думаю, что им будет очень важно, что о них хоть кто-то искренне беспокоится, что их в кои-то веки показали, что в их ежедневный вид из окна «ткнут носом» в том числе горожан. Забвение — самое унизительное, чему подверглись жители нашей деревни.
— Неужели кто-то во власти чего-то не знает о вымирании деревни и без Михалкова?
— Все это, конечно, не тайна, но этого пока успешно не замечают и толком не обсуждают. Никита Михалков задает в связи с этим множество вопросов. Отчасти, разумеется, они риторические — как призыв обратить на проблему внимание между дискуссиями о том, ставить ли на Лубянской площади памятник Дзержинскому и как относиться к суррогатным детям Пугачевой и Галкина.
— И что же делать?
— Что делать — смотрите на канале «Россия» сегодня в 23-45.
